Взломщик устриц - Дюран Жаки. Страница 12

Главное — картинка в голове: мама, облизывающая палец, — на нем остатки шоколада, который ты подогрел в салатнице. Вот мне бы. Она отрицательно качает головой, улыбается и мажет мне губы указательным пальцем. А ты говоришь: «Стоп, а то мусса вообще не останется». Венчик летает — ты взбиваешь белок. Он получается таким плотным, что венчик в нем прямо стоит. Я рассказываю об этом, повторяю твои движения. Описываю густые сливки, которые ты добавляешь. Это твой маленький секрет, посетители всегда спрашивают, как у тебя получается такой густой мусс. Я объясняю, что некоторые люди приходят к тебе в ресторан только ради того, чтобы попробовать картошку и шоколадный мусс. Когда подходит время десерта, Николь ставит салатницу на стол, и каждый берет столько, сколько пожелает. Я повторяю твою любимую фразу: «Кухня — это щедрость». К муссу ты подаешь тонкое миндальное печенье, оно размером с ладонь, и его можно макать в кофе.

Я закрываю тетрадь. Шепчу:

— Всё.

В классе ужасно натоплено, от этого тишина становится еще более тяжелой.

— Давайте, — говорит учительница.

Я чувствую, что мои товарищи смущены.

— Есть захотелось, — раздается несмелый голос.

Мадам Дюкро бросает на ученика яростный взгляд.

— Но это же не рассказ. Это просто рецепт. — И отрубает: — Я задала сочинение, а не рассказ о стряпне!

Я не в состоянии с ней спорить. Я готов заорать, что это и есть сочинение, что я тысячу раз предпочту находиться на кухне, где ты учишь меня готовить, а не слушать ее россказни в классе. Я мог бы объяснить, что каждый твой жест — это целая история, что ручка и лезвие ножа, которым ты работаешь, стали продолжением тебя самого. Рассказать о том, как ты добавляешь в масло немного муки, чтобы «исправить», как ты говоришь, соус, если тот получился слишком жидким; о том, что ты точно знаешь, до какой температуры нагрелась печь, — тебе достаточно лишь к ней прикоснуться; о том, как ты нюхаешь ребрышки и сразу понимаешь, готовы они или нет.

— А где письменное задание?

У меня трясутся руки, когда мадам Дюкро забирает у меня тетрадь. Она открывает страницу с рецептом шоколадного мусса.

— Да ты же ничего не написал! Тут просто рецепт. К тому же почерк не твой. — Она захлопывает тетрадь и бросает на стол. Плотоядно улыбается: — Дневник. — Нервно пишет и бросает: — Отцу дашь, пусть прочитает и распишется!

Я разговариваю сам с тобой, пока возвращаюсь в ресторан. Тороплюсь, останавливаюсь, иду назад. Делаю волшебные пассы: трогаю землю, чтобы убедиться, что мир не рушится. Решаю, что сразу пойду в кухню и все тебе сообщу, покажу тетрадь. Расскажу, как встал на защиту твоего рецепта шоколадного мусса, твоей профессии повара. Я уверен, что ты меня поддержишь. Но мне кажется, что я сейчас сквозь землю провалюсь. Нет, я тебе ничего не скажу, но в дневнике расписаться надо.

Николь провожает меня взглядом, когда я прохожу мимо барной стойки:

— Ты какой-то странный, Жюльен.

Она никогда меня не достает, ждет, пока я сам все расскажу. «Повинную голову меч не сечет», — часто повторяет она. Но не в этот раз. Я нем как рыба. Иду к себе в комнату. Зарываюсь с головой в подушку, хочется просто сдохнуть. Как-то после обеда, когда я особенно скучал по маме, я спрятался в шкаф. Мне хотелось навсегда остаться в темноте. В конце концов я уснул. Меня нашла Николь. Помню, она пришла в ужас, когда я ответил ей, что тут делаю. «Умереть хочу», — вот что я ей ответил.

После ухода мамы ты стал говорить со мной так, как говоришь с Люсьеном. Как будто я мальчик на побегушках — ты просишь меня почистить картошку или натереть сыр. Мне не хватает материнской нежности, и тут на Николь рассчитывать не приходится. Она становится неловкой, когда пытается быть нежной, как будто эта роль не по ней. С вами я попал на корабль, где детям не место.

— Жюльен, спускайся, какао готово.

Николь поставила чашку на барную стойку и положила рядом миндальные пирожные. Пока я ел, в голову пришла идея — я подделаю твою подпись, посмотрю, как ты расписываешься на счетах, которые лежат в папке под барной стойкой. И печать поставлю — так солиднее.

Николь идет наверх прилечь, а ты достаешь гуляш по-бургундски, он еще вкуснее, если его разогреть с утра. Я говорю, что пойду посмотрю телевизор. Делаю погромче, чтобы ты ничего не услышал. Открываю дневник. На страницу слева кладу счет из ресторана, а на страницу справа — клочок бумаги, на котором тренируюсь расписываться, как ты. У меня как будто крылья выросли, мне вовсе не кажется, что я кого-то обманываю. Я защищаю тебя от учительницы. Я совсем не думаю, что ты можешь выйти из себя. Я расписываюсь в дневнике под учительской записью. А еще радуюсь тому, как проведу эту злюку. Я вне себя от счастья, когда сильно прижимаю печать.

Вечером я тебя крепко обнимаю. Может, слишком крепко, потому что ты бросаешь:

— Полегче, малыш!

На следующее утро я веду себя ужасно самонадеянно. У меня вообще не трясутся руки, когда я протягиваю мадам Дюкро дневник. Она долго рассматривает страницу и спрашивает звенящим голосом:

— Зачем твой отец поставил печать ресторана?

Ее слова отдаются у меня в голове, как колокольный звон. Я в отчаянии смотрю на школьную доску.

— Чтобы правдивее казалось, так?

Ни слова не скажу. Вылить бы ей на ее белые букли расплавленного свинца. Жаль, что она не мужик. А то я поддал бы ей, как в фильмах: сначала между ног засандалил, потом расквасил нос, ну и еще апперкот не помешал бы.

— Молчишь? Ну как хочешь… — Она поднимает дневник и спрашивает: — Кто его отнесет отцу Жюльена? — Все утыкаются в свои тетради. — Придется кого-нибудь назначить…

Я иду за Жуком. Мы его так зовем, потому что когда он говорит, то как будто гудит, а еще у него густые рыжие волосы. Жук несет мой дневник двумя руками, как будто боится уронить. Иногда он оборачивается и смотрит на меня с беспокойством. Я ему уже сказал, что рожу бить не буду, пусть говорит с отцом, но Жуку тревожно. Да нет же, я не буду ему мешать и мстить тоже не буду. Жук — «наш бедняжка», как говорит Николь. Он живет в «плохом районе»: в каких-то бараках, от которых несет беднотой и где все орут. От Жука чаще пахнет подгорелой едой, чем мылом. По выходным он повсюду шляется с тележкой, куда складывает всякий хлам, который находит у мусорных баков. Стучит в двери, клянчит что-нибудь, а потом пытается это что-то продать старьевщику. В субботу он ходит на рынок и подбирает битые фрукты и подгнившие овощи.

Жук заходит в ресторан. Подходит к Николь, что-то бормочет, а я жду у порога.

Она бросает в мою сторону:

— Что ты натворил?

Я за себя не боюсь, мне Жука жалко. Я представляю, что я разведчик в Алжире, что патруль, который идет за мной, полагается на мою храбрость.

— Папа должен расписаться. — Меня самого удивляет мой спокойный голос. Из меня бы получился отличный снайпер.

Жук исчезает в кухне, Николь следует за ним и закрывает дверь. Жук скоро появляется, втянув голову в плечи. Я беру пакетик с орешками из автомата у барной стойки и протягиваю ему. Он жужжит:

— Не надо.

— Надо, ты же ни в чем не виноват.

Я остаюсь один в зале. Смотрю на часы, чтобы проверить, что время не остановилось. Из кухни раздаются глухие удары. Мне страшно.

— Иди сюда, Жюльен. — Твой голос. Размеренный, спокойный.

Ты отбиваешь мясо, будешь делать фаршированный рулет. Люлю приносит фарш. Ты:

— Помнишь, я тебя на нары отправил в Алжире?

— Ну.

— Ты же делов наворотил, верно?

— Точно.

— И как тебе там было?

— Да никак, ждал, пока выйду.

— Меня офицер заставил тебя наказать, но на самом деле можно было и обойтись, верно?

— Может, и верно.

Я говорю себе, что сейчас ты мне врежешь. Но ты по-прежнему спокойно отбиваешь мясо.

— Иди вымой руки и за работу.

Ты кладешь эскалоп на разделочную доску. В центр помещаешь большой комок фарша, завертываешь концы, сворачиваешь эскалоп в трубочку и фиксируешь крест-накрест толстой ниткой. Теперь дело за мной. Мой первый рулет вяловат, и нитка провисает. Во втором не хватает фарша, к тому же я его перевязал, как мумию какую-то. В третий раз получилось ничего себе.