Взломщик устриц - Дюран Жаки. Страница 14

Утром мы проснулись от гвалта. Между палатками бродили бесхозные куры. Нам предстоит простая, но важная миссия, как объясняет наш главный. Делимся на группы, и выигрывает та, что приготовит на обед самую вкусную курицу. Но сначала ее надо поймать, ощипать, выпотрошить… Даже самые храбрые притихли. Ладно еще поймать, это почти как за мячом бегать. Но что потом? Какой-то любитель крови берет топор и с трудом отрубает голову курице, да еще и не с первого раза.

Я пытаюсь вспомнить, как Габи разделывал курицу на заднем дворе своей избы. Я знаю, что нужно связать ноги у живой птицы веревкой, подвесить вниз головой, чтобы кровь текла из горла. Наша рыжая курочка квохчет под ясенем, пока мы передаем друг другу самый острый нож, но желающего что-то не находится. Все смотрят на меня: я же повар, значит, мне и резать. Я глажу курочку, как это делал Габи, а потом резко перерезаю ей горло. На траве растекается большое рубиновое пятно. Курочка бьется в конвульсиях.

— Это нервы, — говорит один парень.

Я забыл поставить кастрюлю на огонь. Все забегали, стали собирать хворост. Огонь быстро разгорается. Я ничего не объясняю своим товарищам.

— Помочь? — спрашивают они.

Я прошу их сходить нарвать тимьяна. Кладу курицу в кипящую воду — буквально на пару секунд, чтобы перья легче отошли. Потом потрошу, откладываю в сторону внутренности и фарширую тимьяном. Мои товарищи выстругали две рогатины, чтобы на них можно было положить шампур из ветви орешника. Мы, сменяя друг друга, вертим шампур. И подаем курицу нашим вожатым на листьях горечавки.

Было бы здорово, если бы ты был с нами, когда на наш последний ужин я приготовил целую гору блинов. У меня чуть руки не отсохли. Ребята подарили мне разделочную доску, на которой выжгли мое имя.

Вечером по возвращении домой я сижу с тобой, Люсьеном и Николь на террасе. Вы расспрашиваете меня о походах, об ущельях, которые мы пересекли, о местах, которые посетили. Но я хочу говорить только о стряпне. Тебе это не нравится. Ты смотришь куда-то вдаль. Николь ставит на стол тарелку с помидорами и репчатым луком:

— Такая жара, ничего не будем разогревать.

Ты откупориваешь бутылочку розового вина, которое обычно пьешь летом. Резко прерываешь рассказ о моих подвигах. Кладешь руку на плечо Люлю:

— Завтра придут менять печь.

Люлю никак не реагирует. Он отрезает себе кусок колбасы, которую ест с ножа, закусывая хлебом. Габи тоже так делал.

— Та, что на угле, уже не грела, совсем сдала, старушка, — говорит отец.

— Но она же была не так плоха! — протестует Люсьен.

Ты хлопаешь его по плечу и произносишь, как в рекламе:

— Увидишь, газ — это отлично и практично. Больше не будем таскать уголь ведрами из подвала.

Николь кивает:

— Газ и почище будет, да и хватит вам уже таскать мешки, не юноши, поди.

Люсьен не слушает, он скручивает одной рукой цигарку. В огоньке щелкнувшей зажигалки видно, какое у него худое лицо. Я не рассказываю о моих спагетти и курице. Я думал, ты будешь мной гордиться. Но нет. Ты, верно, думаешь, что я все каникулы готовил у тебя за спиной. Лучше бы я сделал что-нибудь действительно плохое.

Люсьен с отцом привезли из Алжира одно словечко — мектуб, судьба. Теперь у них всё судьба — результаты футбольных матчей, рак груди у соседки, победа на президентских выборах Валери Жискар д’Эстена [51]. Но Люсьену не по душе мектуб угольной печи, которую будут менять. Он еще раз говорит об этом отцу, забираясь на свой драндулет. Люсьен налегал на настойку горечавки, которая бьет по мозгам покруче водки. Он сворачивает еще одну сигарету, чтобы покурить по дороге. Еле на ногах держится. Перед уходом он еще раз сходил на кухню погладить свою печь. Если бы эта старушка могла говорить, то рассказала бы про бесконечные закуски, стейки с луком-шалотом, лягушачьи лапки… Про обожженные руки этих двух мужчин, про то, как в ее нутре трепетало пламя, нагревая кастрюлю с холодной водой. Она бы описала, как снимают пену с бульона, как головокружительно пахнет запеченным в красном вине сыром, как золотится петушиный гребешок в духовке. Люсьену все это известно. Ему уже не хватает его печки.

Печь демонтировали к полудню. Рабочие говорят, что «такого чугуна уже давно не производят». Когда нашу печь устанавливали, эти парни только-только появились на свет. Отец с Габи начали отмывать кухонные стены, чтобы потом их покрасить. Люсьен не показывался.

— Бензин закончился, — пошутил его брат.

Все знают, что Люсьен не хочет видеть, как увезут его печь.

Я начал делать шашлыки на заднем дворе. Пока пилил виноградную лозу, даже вспотел. Ты мне объясняешь, что лучше лозы для гриля не придумаешь.

— Остальное ты все умеешь, надо полагать, раз стал за лето поваром, — говоришь ты и возвращаешься к работе.

Ты улыбаешься. Вчерашняя злость улетучилась. Я вне себя от счастья. Я крупно нарезал свинину. Я так яростно кручу сушку-карусель для зелени, что капли воды орошают стены. Крошу зеленый лук. Стол накрыт. Пока все идет хорошо. Ты, Габи и рабочие устраиваетесь на аперитив. Ты сидишь во главе стола, смотришь, как я готовлю, похрустываешь орешками, потягиваешь понтарлье [52], но в процесс не вмешиваешься.

Я раскладываю куски свинины на решетке. Переворачиваю слипшийся картофель. Слышу, как шипит стекающий с мяса жир, падающий на угли, но когда я оборачиваюсь, то вижу, что мясо подгорает. Я перекладываю его подальше от углей. Снова переворачиваю картофель, некоторые картофелины с одного бока обуглились, а с другого остаются сырыми. Я ищу тебя глазами, но ты сразу же заводишь разговор с сидящим рядом человеком. Я сдабриваю зеленые листья салата уксусной заправкой и ставлю салатницу на стол, надеясь выиграть еще немного времени, пока все закусывают. Но ты специально спрашиваешь у рабочих, хотят ли они салат до или вместе с мясом. Они основательно проголодались и требуют свинины, да побольше. Это полный провал! Ты это прекрасно понимаешь, но и пальцем не шевельнешь, чтобы мне помочь. Куски свинины пригорели, а внутри не прожарились, картошка слиплась или осталась сырой. Рабочие хвалят, но это они из вежливости. Ты ковыряешься в тарелке ножом и иронично улыбаешься:

— Ладно, сгоняй за сыром, доедим салат.

Я мчусь на кухню, ты идешь за мной. Мне ужасно стыдно. Ты обнимаешь меня за плечи:

— Знаешь, кухня дело такое: иногда все идет отлично, а иногда — так себе, если не с той ноги встал. Я видел, как ты старался. На ошибках учатся. Главное, не забрасывать.

Рабочий приваривает трубы, чтобы подвести газ к новой плите. Люсьен наконец-то появился. Он наблюдает за происходящим, и его лицо еще бледнее, чем обычно. Рабочий одолжил мне защитные очки, чтобы я мог смотреть, как он работает. Он включает паяльник — тот искрится — и подносит пламя к трубе. Когда он приваривает металлическую трубу, на меди танцуют голубые огоньки. Он называет это «припоем». Есть такие слова, приятные слуху, например «пропылить» мясо, когда его чуть посыпают мукой, «пассеровать» ракообразных, когда их быстро обжариваешь на очень горячей сковороде, тогда они становятся яркими, оранжево-красными, «взбивать» соус лопаткой, чтобы не образовалась жирная пленка. Обожаю, когда ты называешь кухонные комбайны «чучундрами» и требуешь «принести то, не знаю что», если что-нибудь ищешь. Когда мы все вместе готовим, ты нам часто повторяешь: «Не передержали?» В твоем словаре «передержать» означает много чего — что-то прилипло ко дну кастрюли, что-то подгорело на сковороде, или слишком сильный огонь, или комки в блинном тесте… «Передержать» — это самое ценное слово, которое ты мне подарил.

Мы вчетвером — ты, Люсьен, Габи и я — рассматриваем новую плиту.

Ты пафосно произносишь: