Взломщик устриц - Дюран Жаки. Страница 7

Я слышу из своей комнаты, как вы разговариваете за стеной. Никто не кричит, не плачет. Слышны только ровные голоса и после паузы снова голоса. Ты часто встаешь ночью. Паркет скрипит под твоими босыми ногами. Ты аккуратно прикрываешь дверь спальни, надеваешь скрипучие башмаки с деревянной колодкой…

Помню — у меня болят зубы, не дают уснуть. Слышу, как ты спускаешься по лестнице. Я решаю пойти к тебе, чтобы ты меня полечил. Вхожу на цыпочках в кухню и вижу, что ты прямо в одежде устроился на узкой кровати, где обычно Люсьен отдыхает после обеда или спит ночью, если погода такая ужасная, что ему не вернуться домой на своем мопеде. Ты спишь, свернувшись калачиком, я боюсь тебя разбудить. Я встаю на табуретку, чтобы достать до полки со специями. Когда я открываю какую-то банку, ты просыпаешься и шепчешь:

— Ты что там делаешь?

Я отвечаю со стоном:

— Хотел гвоздику на зуб положить, ты же говорил, что от этого станет полегче, если болит.

У тебя сочувственный вид. Ты поднимаешься и спускаешь меня на пол. Велишь открыть рот:

— Какой зуб болит?

Я показываю тебе коренной зуб, на который ты кладешь гвоздику.

— Хочешь, согрею молока?

Я прижимаюсь к тебе, пока ты ставишь ковшик на еще теплую печь. Ты закуриваешь и делаешь чуть громче радио, там Морт Шуман [23]поет песню «Лаго-Маджоре». Мне кажется, что мы с тобой жили так всегда. Я спрашиваю, можно ли мне тоже не спать ночью.

— Нет, — улыбаешься ты.

— А почему тебе можно?

— Потому что в душе́ я — булочник, хоть сейчас и занимаюсь стряпней. А булочники работают по ночам. Когда я учился печь хлеб, то принимался за работу в два часа ночи.

Если судить по твоим рассказам о молодости, о которой ты очень редко вспоминаешь, в этом есть доля правды. Но твое «булочное» прошлое помогает тебе скрыть настоящее положение дел: ты уже не печешь хлеб по ночам и с мамой по ночам не спишь.

Я допиваю молоко.

— Иди ложись, — говоришь ты.

Я обвиваю руками твою шею.

— А ты?

— А я побуду тут немного, пораньше десерт приготовлю, — отвечаешь ты.

На лестнице я сталкиваюсь с мамой. Она собрала волосы в шиньон, на ней плащ марки Burberry. Она так стучит каблуками, что ее вопрос еле слышен:

— Поедешь со мной в Дижон?

Я отвечаю, что лучше останусь с тобой и с Люсьеном, чтобы приготовить зельц. Она ничего не говорит. Но если в такие мгновения мне удается поймать ее взгляд, я начинаю чувствовать себя ужасно. Как-то я корпел над таблицей умножения, и она мне сухо бросила: «Ведь ничего сложного». Нас разделяла пропасть, хотя мы сидели за одним письменным столом.

Из ресторанного зала мне видно, как мама стоит на вокзале и ждет автобус на Дижон. Она тщательно повязала шарф, чтобы не продуло. Мне хочется плакать, когда я вижу, что она вот так уезжает.

Меня зовет папа:

— Налетай! Картошка фри и говяжья печень — твои любимые.

Он прекрасно знает, что я смотрю на маму через стеклянную дверь. Тянет меня за ворот:

— Так-то ты нам помогаешь зельц готовить? Там еще и конь не валялся, кстати.

Я слышу, как ревет двигатель отъезжающего от вокзала автобуса. Когда она вот так уезжает по субботам, я иногда вдруг думаю, что это навсегда. И тогда я несусь к ней в спальню и бросаюсь на подушку, чтобы почувствовать запах ее духов. Конечно же, вечером она вернется. Привезет мне новую книгу или новые брюки. Скажет, чтобы примерил. И я буду счастлив.

Люлю режет телячью печень на кусочки, ты выкладываешь обжигающий картофель фри. Я прошу:

— Подливки! Подливки!

Ты мне отвечаешь одним из своих любимых выражений:

— Минутку, глупыш!

Мы все вместе едим за разделочным столом: вы — стоя, а я сижу между вами на табурете. Нам, мужчинам, вместе совсем неплохо. Приходит Николь. Она была у парикмахера:

— Цвет подправила.

Есть не хочет. Ты бросаешь:

— Потому что толстеть не желает.

— Помолчите, грубиян, — отвечает она, накрывая на столики.

По субботам в «Реле флери» дежурного меню нет. Ты готовишь исключительно стейки с картофелем фри, и у тебя есть время поболтать с посетителями, которые на неделе у тебя не обедают. На смену офисным клеркам, водилам, подсобным рабочим приходит разный люд с рынка и заказывает белое вино, пиво или анисовую настойку: городской житель, любящий вкусно поесть, только что купил грудинку на кости и сыр брийя-саварен [24] на воскресенье; болтливая, как сорока, консьержка взяла потофё [25], которым провоняет вся лестница; пенсионер, выращивающий овощи на целую роту и продающий на рынке немного чеснока и капусты; члены Коммунистической революционной лиги и «Рабочей борьбы» — они просидят до ночи; железнодорожники — те забегают в перерыв быстро перекусить. Тебе нравится этот мирок, нравится, что никто не посматривает на часы. Аперитив затягивается, и Николь ругается с ребятами, толкущимися у барной стойки. Говорит, что стейков на всех не хватит и что пора уже садиться за столики. Но на самом деле у нас всегда есть куча картофеля фри для бедных студентов. Ты никогда не был богатым, но всегда был щедрым с теми, у кого нет ни копейки.

Из твоего детства я знаю только истории о других людях, не о тебе. Например, о коробейнике, которого вы всегда сажали за стол, когда он останавливался у вас в домике, затерянном где-то между железной дорогой и лесом. У него был большой мешок, который он ставил на пол в кухне. Чтобы он не умер с голоду, твоя мама покупала у него больше того, что ей было нужно: дурацкие брелоки, лубочную картинку, зажигалки, нитки… Если вечером шел снег, твой отец укладывал коробейника спать на небольшом сеновале в амбаре. Как-то раз коробейник подарил тебе странный сухой красный фрукт и сказал, что это из Африки. Ты откусил кусочек и стал носиться по комнате, а во рту ужасно горело. Все потешались, когда ты рассказывал, как таким образом узнал о жгучем перце. Ты часто вспоминал эту историю, добавляя в начинку для паштета немного эспелетского перца [26]. Мы с тобой всегда обожали жгучий перец. Как-то я дал тебе попробовать мой «антидепрессант», как я называю бутерброды с хариссой [27], оливковым маслом и раздавленной долькой чеснока.

Люсьен открывает крышку кастрюли с толстыми стенками, в которой томится мясо, а ты пробуешь его ножом. Говоришь:

— Всё. — Щуришься.

Вы театрально вытаскиваете свиную голову из кастрюли. Она в облаке горячего пара. Кладете на кусок дерева, который служит вам разделочной доской для продуктов крупных размеров (ты всегда любил приспосабливать для готовки разные вещи, например, из самшита получались отличные ручки для кастрюль и формочки для оладий). Ты вдыхаешь аромат можжевельника, из которого сделана ручка ножа для нарезания мясных продуктов, а Люсьен в это время процеживает бульон, уваривает его и добавляет петрушку. Ты, не теряя ни крошки мяса, очищаешь кость добела. Кроме тебя, никому не позволено резать мясо практически «на ниточки». Проступает череп свиной головы, он цвета слоновой кости и блестит. Меня эта ужасная голова просто гипнотизирует. Как-то, когда я подрос, Люсьен отварил очередную голову в воде с содой. И я отнес череп в школу на урок природоведения. После занятий учитель положил его на шкаф со всякими интересными предметами, рядом с ископаемым морским моллюском.

Ты закуриваешь, пока в густом бульоне тихо булькает нарезанное мясо. Люсьен ставит на стол салатницы, миски и веррины [28]. Ты берешь половник и наполняешь все емкости зельцем. Люсьен ставит один стаканчик охлаждаться на подоконник в кухне. Вы попробуете то, что получилось, сегодня вечером, и ты, как всегда, скажешь: