Дьявола не существует (ЛП) - Ларк Софи. Страница 12

— Это не было бы проблемой, если бы не тот факт, что у моего отца теперь был наследник. В какой-то момент Рубен мог поверить, что унаследует компанию или получит в ней равные доли. Я был осложняющим фактором. Очень сильно мешала ему. Особенно после смерти моей матери.

Я чувствую, как Мара прижимается к моему боку. Я знаю, о чем она хочет меня спросить, но она колеблется, инстинктивно понимая, что это единственная рана внутри меня, никогда не заживающая, всегда сырая.

Я обещал ответить на ее вопрос, и это - часть ответа.

— Все в порядке, — говорю я ей. — Ты можешь спросить.

— Что случилось с твоей матерью?

Почему мне до сих пор так трудно произнести эти слова вслух?

Ненавижу, что это причиняет мне боль. Ненавижу, что мне не все равно.

— Она повесилась, — говорю я.

Мара вздрагивает. Она берет мою руку и крепко сжимает ее.

Я смотрю на ее руку и думаю, почему это так приятно. Почему это меня успокаивает.

Может быть, потому, что никто лучше Мары не знает, каково это - быть молодым, испуганным и глубоко одиноким.

— Я чувствовал себя сиротой. У меня не было ни тепла, ни связи с отцом. Рубен пугал меня. Он уже проявлял агрессию, как только мог. Он поставил мне подножку на лестнице. Я сломал руку. Он сказал, что это был несчастный случай, а я был слишком молод, чтобы отец поверил в другое. Позже он пытался утопить меня на пляже под домом. Он толкал меня под волны, снова и снова, смеясь, как будто это была шутка. Я видел только его зубы и дикий взгляд, а потом он снова толкал меня под воду, прежде чем я успевал набрать воздуха.

— В тот раз отец увидел это. Он вытащил меня. Это был первый раз, когда я увидел, как он по-настоящему сердится на Рубена. После этого Рубен стал более осторожным. Но я знал, что он ненавидит меня. Он ревновал, когда отец уделял мне внимание. Он саботировал меня при каждом удобном случае.

Мара поднимается с дивана, чтобы еще раз осмотреть фотографию. Она смахнула стекло с рамки и нахмурилась, глядя на красивое лицо Рубена, чистое и неприкрытое.

— Примерно в это время я начал рисовать. Мне всегда нравилось возиться с техникой, работать руками. Мой отец поощрял это, потому что видел в этом пользу. Ему не нравилось, что я делаю наброски. Он вообще не заботился об искусстве. Он только жертвовал на них, потому что знал, что филантропия - это часть строительства империи.

— Что заставило тебя начать рисовать? — спрашивает Мара.

— Сначала я рисовал эскизы механизмов, которые хотел построить. Потом проекты стали более экспериментальными, более эстетичными. Скульптуры вместо машин. — Я делаю паузу, потому что это в свою очередь вызывает у меня любопытство. — А что ты нарисовала первым?

Мара краснеет.

— У девочек в школе были книжки-раскраски. У меня их не было, но я могла достать бумагу и карандаши. Я делала свои собственные раскраски - в основном принцесс в платьях, потому что у них были именно такие. Я поняла, что могу нарисовать любое платье, какое только придумаю. Потом я нарисовала другие вещи, которые хотела. Роликовые коньки, единорогов, кровать с балдахином, мороженое...

Она осекается, словно осознавая, что для нее роликовые коньки казались такими же недостижимыми, как и единороги.

— В любом случае, — говорит она, качая головой. — Продолжай...

Я потерял нить разговора, отвлекшись на мысли о Маре в детстве. Я хочу знать все ее секреты. Она хранит их глубоко. Мне придется первой взять в руки лопату.

Вздохнув, я продолжаю: — У меня был конфликт с отцом. Я хотел пойти в художественную школу. Он, конечно, был против, ожидая, что я возьму на себя управление его компанией. К тому времени он уже знал, что болен.

— А что с Рубеном? — спрашивает Мара.

— Ну, это был противоречивый человек в моем отце. Если бы я хотел получить бизнес, а Рубен - нет, он бы, наверное, отдал его Рубену. Рубен вел себя плохо, выводил его из себя. Я играл с ним в поддавки - по крайней мере, он так это воспринимал. Чем больше я отворачивалась от него, тем решительнее он пытался вылепить меня по своему образу и подобию. Но я уже решил, что он чертов лицемер.

— Почему?

— Потому что он считал себя безжалостным титаном индустрии. Он учил меня избегать эмоциональных связей - только семья заслуживает преданности. Но ему никогда не было дела до моей матери, а ведь именно она должна была стать его семьей. Он любил Рубена, в то время как Рубен вырезал бы сердце из груди моего отца и съел его сырым, если бы это его устраивало.

— Рубену было наплевать на всех, — говорит Мара.

— Верно. — Я киваю. — И это то, что нас действительно объединяло. Я был похож на Рубена больше, чем мой собственный отец. Даже говорил как он. И самое главное - я понимал его. Я знал, что внутри он был холоден, потому что я тоже был таким. Он ненавидел меня не только из-за ревности - он ненавидел меня, потому что я видел, какой он на самом деле.

— Он все еще пытался причинить тебе боль?

— Хуже. Он убедил моего отца сделать его моим опекуном. Мне было шестнадцать. Мой отец все больше болел. Если бы он умер, деньги, дом, компания — все это перешло бы под контроль Рубена. Я бы оказался в полной заднице.

Мара смотрит на фотографию в рамке, которую она сжимает в руках, сняв со стены. Она скользит взглядом между лицом Рубена и моим, одинаково красивым, одинаково жестоким. Она понимает, какой хаос он мог посеять за два года до моего восемнадцатилетия.

— Чем ты занимался?

— Я организовал охоту для нас троих, зная, что мой отец будет слишком болен, чтобы поехать с нами. Рубен тоже знал об этом. Думаю, он предвидел мои планы - по крайней мере, ему так казалось.

Мара возвращается на диван, но замирает от страха, не в силах откинуться на потертые подушки.

— Тогда почему он пошел? — спрашивает она меня.

— Он думал, что сможет одержать верх надо мной. И я позволил ему так думать. Мы отправились в лес на севере Монтаны, только вдвоем. Это была самая холодная неделя января. Лес был густой и дикий. Я бывал там раньше, и Рубен тоже, но не вместе. Чтобы поохотиться на горных львов, нужно выходить задолго до рассвета, протаптывая снег до колен.

Мара потирает ладони о верхнюю часть рук, словно ощущая холод.

— Я был подростком, худеньким, полурослым. Ему было двадцать восемь, он был крупнее меня, сильнее. Он считал себя умнее. Я позволил ему зарядить мой пистолет холостыми патронами, делая вид, что ничего не замечаю. Я позволил ему идти позади меня по лесу. Я слышал, как замедляется его дыхание, как приостанавливаются его шаги. Я чувствовала, как он поднимает винтовку и целится мне в спину...

Мара прижимает пальцы ко рту. Я знаю, что ей отчаянно хочется грызть ногти, но ради меня она воздерживается.

— Я услышал выстрел из винтовки и подумал, что ошибся во времени, что я мертв. Потом обернулся и увидел дыру в земле. Как и предполагал, он перебрался через мертвый водопад. Выстрел из винтовки унесся в небо, а он рухнул в яму на двадцать футов.

Мара выпускает затаенный дыхание, и ее вздох ласкает мое предплечье.

— Он был мертв? — спрашивает она.

— Нет. Потребовалось еще шесть часов, чтобы он действительно умер. Я сидел и ждал. Это было самое трудное. Он умолял и просил. Потом он ругался и кричал. Потом снова умолял.

— Ты хотел выпустить его?

— Если бы я это сделал, то с тем же успехом перерезал бы себе горло. Выбирал он или я, задолго до ямы.

— Чего же ты тогда ждал?

— Я следил, чтобы никто больше не пришел.

Мара сглотнула. Даже несмотря на все, что она обо мне знает, мое бессердечие шокирует ее.

— А как же твой отец? — спрашивает она.

— Я сказал ему, что это был несчастный случай. Что я пытался бежать за помощью, но заблудился в лесу.

— Он тебе поверил?

— Он знал, что я никогда не заблужусь.

— Что он сказал?

— Он сказал: «Это была единственная семья, которая у тебя осталась. Когда я умру, ты останешься совсем один».