Чёрная сабля (ЛП) - Комуда Яцек. Страница 20
– Если хочешь и дальше видеться с моей дочерью, милостивый Дыдыньский, то отрекись от сабли, достоинств и герба, – сказал он мрачно. – Я своего мнения не изменю.
Дыдыньский поднялся и вышел из комнаты.
– Пан сын стольника!
Шляхтич остановился в дверях.
– Я не буду ничего платить Паментовскому. Хотя, по правде говоря, у меня есть перед ним долг...
– Значит, всё-таки?
– Это не деньги.
– А что же это?
– Это моё дело, пан Дыдыньский. Но будь уверен, скорее Сан высохнет, чем Паментовский получит от меня хотя бы один талер.
7. Клятва
– Что с нами будет? – прошептала Рахиль, высвобождаясь из объятий пана Дыдыньского.
– Не знаю. Твой отец не очень-то меня жалует.
– Потому что ты не хочешь отложить саблю. Он не отдаст меня никому вне общины.
– Легко сказать. Мне отречься от почестей, привилегий? Бросить всё, даже свою честь и удаль?
– Ты не сделаешь этого ради меня?
– Будь я плебеем, холопом или мещанином, всю жизнь кроившим бархат и замшу, всё было бы гораздо проще. Но это не так. Знаешь ли ты, что для польского шляхтича значат конь, сабля, ночь в степи? Война, ссора, поединок? Бог создал нас рыцарями, так не будем противиться его воле. Понимаешь ли ты, что значит жить в опасности, когда каждый день рискуешь головой?
– Ты, наверное, не поверишь, но мой отец в молодости был таким же, как ты.
– Ну, ты меня удивила. Как это? Не может быть!
– А вот так и было. Пан Миколай Крысиньский бывал на войнах, и во всей Червонной Руси не знали более отважного рубаки. Ходил на Москву при короле Стефане, на татар, на взбунтовавшийся Гданьск.
– Тогда почему он примкнул к новокрещенцам?!
– Однажды в Саноке, – её голос перешёл в шёпот, – когда отец только-только женился на моей матери Анне, упокой, Господи, её грешную душу, он поссорился в корчме со своим лучшим другом. Ранил его в поединке в голову так, что тот чуть не испустил дух. Когда отец протрезвел, его охватило страшное раскаяние. Он молился, плакал, давал на мессу, сердце из груди вырывал, чтобы его друг выжил. И тогда Господь просветил его, послал ему силу исцеления. Отец вылечил раненого, но уже не вернулся к прежней жизни. Долго читал Священное Писание, жития святых, наконец, встретил пана Шлихтынга. И так стал христианином, отстегнул саблю, взял в руки посох и сменил Крысин на Иерусалим.
Дыдыньский задумчиво молчал.
– Что вы сделаете, если сюда снова приедет отряд Паментовского?
– А что мне делать, голову в песок зарыть, как тот африканский зверь с двумя головами в зверинце у пана канцлера под Замостьем? Кровь во мне кипит!
– Не затевай ссоры, пан Дыдыньский. Отец просил, чтобы ты не проливал ничьей крови. Если ты так поступишь, он посмотрит на тебя благосклонным оком.
– Раз ты этого хочешь. Я гость и не стану оскорблять хозяина.
– Дай слово!
– Нет!
– Прошу! – Она обвила его шею руками и поцеловала по-итальянски, то есть таким способом, который описал в своих стихах пан Даниэль Наборовский, а потом замазал в рукописи.
Этот аргумент подействовал.
– Хорошо, – прошептал Дыдыньский. – Я не буду создавать проблем, если Паментовский не даст повода твоему отцу. Торжественно обещаю это.
8. Нарушенная заповедь
Когда тяжёлые двери молитвенного дома открылись, и братья начали выходить наружу, люди Паментовского уже ждали их на другой стороне площади. Их было восемь, они щурились от солнца, поигрывая обнажёнными саблями и чеканами. Горячий ветер трепал полы их делий, бил в глаза песком и пылью. Увидев вооружённых людей, христиане замерли. Однако брат Крысиньский первым вышел во главе процессии.
– Не бойтесь, братья! – сказал он. – Господь защитит и поведёт нас. Идите смело за мной.
Польские братья склонили головы. А затем последовали за шляхтичем. Шли тесной группой, бормоча молитвы, обнявшись; прямо под поднятые клинки, на конские морды, обдаваемые насмешливыми взглядами бесчинствующих.
– Пан Крысиньский, подойдите сюда! – крикнул конный в мисюрке. – Или саблями вашу милость на разговор попросим!
Шляхтич не ответил. Он шёл, смешавшись с толпой, окружённый братьями по вере.
– Вперёд, господа! – скомандовал толстобрюхий пьяница.
Люди Паментовского бросились в толпу, хлеща нагайками, ударяя верующих плашмя саблями по головам и спинам, раскидали, растоптали крестьян и челядь. А затем вытащили из толпы сопротивляющегося Крысиньского, бросили его на землю перед конём кудрявого разбойника, добавив напоследок несколько пинков.
– Где деньги, пан брат?! – спросил бандит в мисюрке. – Где талеры? Давай! Сейчас же!
– Я вам ничего не должен! – ответил Крысиньский. – Оставьте нас в покое, братья.
Бесчинствующие переглянулись с недоверием. Толстый пьяница сплюнул сквозь сломанные зубы.
– Пан Козловский, убедите его, ваша милость, в нашей правоте!
Тот с прищуренным глазом хлестнул Крысиньского нагайкой по лицу. Старый шляхтич застонал, закрыл лицо рукой. Напрасно. Тут же на него посыпались пинки, удары, удары плашмя саблей. Он свернулся клубком, съёжился окровавленный, вскрикнул от боли.
Бандиты застыли над ним, запыхавшиеся, тяжело дышащие. Толстый шляхтич схватил Крысиньского за бритый затылок, дёрнул голову вверх, посмотрел в глаза.
– Плати, сукин сын! – рявкнул он. – Плати, шельма, проклятый предатель, язычник! Плати, или мы тебе двор сожжём, крестьян вырежем! Мы здесь сила, новокрещенец, богохульник, еретик!
– Никакой Дыдыньский тут на твою защиту не встанет! – захохотал конный. – Нет у тебя защитников, так что давай золото!
– Ничего не дам, – простонал Крысиньский. – Уходите прочь, братья!
Даже кудрявый присвистнул сквозь зубы.
– Упрямый, – прокомментировал тот с прищуренным глазом. – Что с ним теперь? Повесить? За конём поволочить? Двор сжечь?
– Староста может быть близко, – сказал толстый, который уже некоторое время наблюдал за окружающими их польскими братьями. – Погодите, братья, у меня для этой птички есть рецепт получше.
Он развернул коня, въехал в толпу христиан. Через мгновение вернулся, таща за волосы сопротивляющуюся и рыдающую... Рахиль!
– Это его дочь!
– Знатная и гладкая! – рыкнул самый молодой, с прищуренным глазом. Он спрыгнул с коня, кивнул слугам. Быстро толкнули девушку назад, пока она не ударилась спиной о бок коня завитого шляхтича, схватили за руки, удержали.
– И что теперь, пан Крысиньский? – спросил пьяница. – Даёте деньги, или нам украсть венок этой птички?!
В глазах старого шляхтича вспыхнул огонёк. Но ненадолго.
– Оставьте мою дочь, братья, – грозно сказал он. – Она невинная девушка!
– Если не заплатишь, будет виноватая! – рыкнул конный. – Даёшь выкуп, или нам показать ей, что значит любить по-католически?!
– Ничего вам не дам!
– Кто первый, господа братья?!
– Я! – кудрявый отозвался впервые. А потом наклонился в седле и одним быстрым движением разорвал жупан, обнажив грудь Рахили. Похотливо похлопал по ней, схватил грубо и жестоко.
Что-то свистнуло в воздухе. Кудрявый вскрикнул, схватился за правый глаз, вылетел из седла, рухнул в песок, изрытый копытами, прямо в вонючую кучу конского навоза.
Бандиты замерли. Сначала посмотрели на стонущего главаря, потом друг на друга, и только тогда обернулись.
Перед дверями молитвенного дома стоял Дыдыньский. Он был без сабли, без оружия. В правой руке ритмично подбрасывал большой камешек. И холодно улыбался.
Кудрявый поднялся со стоном. Из-под ладони, прижатой к правой глазнице, сочилась кровь, губы искривила гримаса ярости.
– Выбил мне глаз! – заорал он. – Сукин сын!
– Это Дыдыньский, сын стольника саноцкого, – сказал толстяк. – Что он здесь делает?
– Это заездник!
– Подстароста Хамец его ищет!
– Он напал на Загуж!
– Взять его! Живьём!