Это я – Эдичка - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 71

Мы купили ей некоторое количество трусиков, еще какие-то мелочи и пошли в мастерскую.

Там она тотчас разделась в ванной, вышла в одних колготках прямо на голове тело, без трусиков, так носят модели на показах, чтобы трусики не вдавливали бедра, треугольник волосиков возле пипки взглянул на Эдичку иронически. Гологрудая и голопопая под колготками Елена вышла в новых туфлях.

Я не думаю, чтобы она специально мучила бедного Эдичку, она просто о нем не думала, она привыкла так ходить среди фотографов, среди персонала, и не собиралась менять свои привычки. Эдичка увидит ее голой и затоскует? А хуй с ним!

Я вспомнил ее слова: «Ты – ничтожество!» – сказанные мне в феврале по телефону. – «Нет в моем сердце злобы!» – сказал я себе для успокоения. – «Как Христос Марию Магдалину!» – продолжал я про себя. Помогло.

И вдруг меня осенило: – Господи, да она не знает, что нужно делать со всеми нами, с людьми, с Витечками, с Эдичками, Жанами… Употребить в сексе, взять деньги, сделать, чтобы мы повели в ресторан. Вот все, что можно с нами делать. Она невинна, как дитя, ибо не знает, как еще можно применить нас. Ее не научили. В остальном мы ей мешаем. Она мечтала, когда жила с Виктором, мечтала со мной, мечтает сейчас. Ей все равно, кто с ней. Она не видит. Мне от этого открытия стало страшно.

Она о любви не знает. Не знает, что можно кого-то любить, жалеть, спасать, из тюрьмы вырывать, из болезни, по голове погладить, горло в шарф укутать, или как в евангелии – ноги вымыть и волосами своими высушить. О любви – Божеском даре человеку – ей никто не сказал. Книжки читая, она это пропускала. Скотская любовь ей доступна, чего тут хитрого. Она думает, это все. Поэтому она всегда так тосковала в своих тетрадках, я их всегда читал, так беспомощно-мутно воспринимала и воспринимает мир.

Может, ей еще повезет, и она полюбит. И будет ей тяжело и прекрасно. Я завидую тому, на кого, наконец, изольется любовь этого несчастного существа. Ему достанется многое. В ней столько, должно быть, накопилось. Но скорее всего, никогда не испытает она счастья отдания всего себя – души своей – другому существу, сладкой боли от этого противоестественного для животного, каким является человек, поступка.

В этом мире многие, как она, несчастны, но только по причине неумения любить, любить другое существо. Бедные вы, бедные! Распадающийся Эдичка все же был счастлив, в нем, в больном, есть Любовь, позавидуйте ему, господа!

Так я размышлял, а она крутила попкой, в этот момент пришел Жигулин.

– Эдичка туфельки купил, – сказала она.

– Мне не купишь? – спросил меня заинтересованно Жигулин.

– Лена, тебе уже нужно уходить, а ты еще обещала сходить со мной в бар, – сказал я, не отвечая Жигулину.

– Успеем, – сказала она, – сейчас приму душ и пойдем в бар.

Приняла душ и мы стали заворачиваться. Это было ужасно глупо, она опять в том же голом виде, я заворачивающий ее дрожащими руками в лиловую, потом черную и желтую прозрачные ткани. Это была хуйня, она поняла, но сказала, что мы не умеем заворачивать, ни я, ни она. Конечно, откуда тут уметь, мы же не индийцы.

Она решила надеть лиловое платье, я был посажен подшить ей подол этого платья. Подшил, что делать! Я все умею, это очень хуево. Наконец, дав Жигулину наказ послать хромоногого «экономиста» в бар вниз, она спустилась со мной. Мой белый пиджак был расстегнут, она в лиловом причудливом платье, в туфлях, которые я ей купил, с длинным мундштуком в руке – красивая, соблазнительная. Можно подумать – богатые люди, муж с женой или любовники – преуспевающий Эдичка и купленная этим преуспевающим Эдичкой красотка Елена спустились в бар.

Она заказала себе коньяк, я виски – Джей энд Би, пьем – эффектные люди, я уже начал входить в роль, но она сбивала меня, все время выглядывала через стекло на улицу, и вдруг сорвалась – вышла, что вышла, выбежала, и вернулась с кем-то морщинистым и усатым, что-то желтое было в моих глазах короткое время. Познакомила, и тотчас ушли, мое лиловое видение удалилось. Джордж его зовут. Знаем, что Джордж.

Бармен-японец видел, бармен понял. Как ножом по сердцу полоснули, почему все в этот момент вспыхнуло, все!

А как бы вы себя чувствовали в этом баре на 54-й Ист, на 58 улице, если бы любовь вашу уводил богатый человек, только потому, что он богатый, а вы бы оставались на табурете, пить ваше Джей энд Би и корчить из себя заезжего иностранца? Ебаный в рот! Вся ненависть к этому миру, моя личная ненависть талантливого храброго Эдички, маленького мускусного зверька, горькая и тоскливая ненависть, не могущая найти выход тотчас была в моих глазах.

Не забывайте, в какой среде я рос и сформировался. В среде, где любовь и кровь стояли рядом, измена была чуть впереди слова нож, я сидел на табурете и думал, что ребята мои, друзья мои, гниющие по лагерям за уголовные преступления, бандиты и воры из Харькова, сейчас презирают меня как жалкую тряпку. «Увели ее, а ты, блядь, фраеру даже нож под ребра не пустил, ее ебут все кому не лень, она сосет у них у всех хуи, а ты, блядь, душу свою позволил загадить, мудак, трус, интеллигент хуев!»

Так говорили мои ребята, страшно и откровенно говорили, со своей колокольни они были правы, вообще они были правы, я должен был ее зарезать по их и моему кодексу, если я ее любил. А я ее любил.

Эдичка молчал, что он мог сказать ребятам. Что это ее злая воля, что причем тут хромоногий, или причем тут Жан…

Когда в бар вошел Кирилл, это было спустя полчаса, ему сказал Жигулин, что я там сижу с Еленой, он впоследствии сказал: – «У тебя были такие глаза, как будто только что на твоих глазах твоему любимому ребенку проткнули раскаленным прутом голову». Он, Кирилл, любит выражаться витиевато, но, очевидно, это было так.

Я пил, когда он вошел, не то шестое, не то седьмое Джей энд Би, я заказал и ему того же, может быть, это было Вайт Лейбл, не знаю, но мы выпили и пошли оттуда еще в другое место, и я уж почти ничего не помню дальше. Кирилл впоследствии говорил, что мы были в нескольких барах, что из одного нас выставили, что я купался в фонтане, раздевшись, что я влез на какую-то скульптуру и прыгнул оттуда, что я корчил из себя бандита, атамана, и конечно, все это было подсознание.

Он ночевал в отеле, а утром мы с ним поскандалили. Пытаясь снять контактные линзы с глаз, я обнаружил, что их у меня на глазах нет. – Хуй с ними, с линзами, хуй с ними, с 220 долларами, сколько уже потеряно, что это и не потеря, – сказал я Кириллу. Он, очевидно, заразился от меня внутренней истерикой, потому что стал меня истязать рассказами о том, как я вел себя.

– Ты был отвратителен, – говорил Кирилл с каким-то злобным упоением, – ты бросался под машины, ты снял туфли и шел босиком, у тебя было гнусное лицо.

Все это Кирилл высказывал, стоя надо мной, лежащим на кровати лицом к стене. Удовольствие, когда вас в восемь часов утра доебывают, у вас и без этого мир как грязная яма для нечистот, а тут еще вас обличают.

– Отстань от меня, – говорил я устало, – что тебе нужно от старого больного человека, зачем ты мне все это рассказываешь?!…

Он кричал: – Я набью этой проститутке морду, почему она берет у тебя деньги, пусть ей дают деньги те, у кого она сосет хуй! – Трусики ты ей купил, дурак, блядь! Джордж, Жан, еще один фотограф и Жигулин вытирают твоими трусиками хуи, со всеми с ними она ебется сейчас! Мне звонил Жан, хвалился, опять два раза выебал Елену!..

Так он орал, и я его выгнал. Он ушел, а я погрузился в идиотское страшное состояние, то выныривал из мрака, то опять в него погружался. Выныривая, я пил воду, ложился опять, думал нескончаемо о Елене, о том, что мне, Эдичке, не хуй жить на свете такому, как я есть.

Так я пролежал до двенадцати часов и затем пошел в душ, думая отправиться на Восьмую авеню и взять проститутку. Это должно было меня успокоить. Не можешь умереть – надо жить. Я уже совсем было собрался, я знал даже, кого именно возьму на Восьмой авеню, какую девочку, как вдруг зазвонил телефон. Произошло это, когда я вложил десятку в один мой карман, а другую десятку в другой – такая у меня манера. После любви я собирался повести проститутку в бар, мне нужно было с кем-то выпить.