Это я – Эдичка - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 72

Зазвонил телефон, и из трубки на меня излился голос моей любимой. Любимая предлагала мне явиться к ней немедленно для осуществления ее безумных проектов. Раз требует – нужно идти. С проституткой придется повременить. Эдичкин хуй подождет. С самоубийством тоже. Нужно кроить Леночке ее прозрачные ткани. Взяв едва начатую, неизвестно откуда взявшуюся бутылку виски, я отправился к даме сердца.

Дама сердца перед кройкой планировала поход в Блумингдэйл для покупки ниток, поясов, заколок, молний и прочего барахла. Я отправился с ней, я купил ей меховые тапочки, которые ей понравились, опять покупались трусики и еще что-то. Когда мы вышли, у меня не было ни цента, а у нее от ее двадцати долларов тоже не осталось ничего, на последние трусики мы собирали даймы и куотеры. Трусики были красные. Я с тоской подумал о проститутке, больше у меня не было денег. Вы думаете, я о чем-нибудь жалел? Еще чего, я всегда исполняю свои прихоти, девочка ведь радовалась трусикам. Мне и было приятно.

Жигулин и его гость, встретившие нас в мастерской, не оценили трусиков. Мужланы, что они могли понимать в красных трусиках. Только со мной Елена могла поговорить об этом, только со мной. Мы еще пили, пиздели о том, о сем. После нескольких хороших порций виски у меня совсем отпала охота что-либо кроить или шить. Но охуевая, обливаясь потом, я все же занялся этим.

Освободил от их предметов стол, разложил ткань и стал мудрить над ней. Меня очень тянуло лечь, поспать, здесь, где ходила она, был Жигулин, была кошка, я бы спокойно заснул и без кошмаров, в ее постели, например. Но у меня не хватило духу попросить этого. Вполне возможно, она и согласилась бы. Я же не с ней, я без нее просился.

Я возился возле ткани, она в Жигулинском секторе пиздела по телефону, и это постепенно начало меня раздражать. – Могла бы хоть для приличия со мной посидеть, пока я работаю, – думал я. Куда посидеть, она вскоре, надвинув красную шляпу, и вовсе свалила. – Иду работать, – сказала она. Вся ее работа, чего она стоила, у нее не было ни цента.

Она ушла, Жигулин копался с лампами, а Эдичка тотчас, обрадовавшись, что нет контроля, забросил кройку и быстренько сориентировался, нашел себе дело. Он спиздил с полки с ее книгами подозрительную черную тетрадь, открыл ее и увидел записи Елены. Эдичка знал эти тетради ее, когда-то он сам дарил ей такие тетради. Это была самая незаполненная, почти чистая. Эдичка сунул тетрадь под полу пиджака и, пройдя мимо Жигулина, вошел в туалет, закрыл за собой дверь, и усевшись на край ванной, с замиранием сердца стал читать.

Там была мутность. Хорошее это слово, я его люблю – оно хорошо выражает ее записи. Отдельные выражения как будто относящиеся ко мне «За что ты любишь меня», «Какие силы управляют мной». Там была трава, деревья, упоминался Джордж, который «Джордж был, Джордж плыл», и еще что-то делал.

Мутность, мутность и мутность. Какие-то завтраки с королем. Все куда хуже чем было, не стихи, а каша полубессвязных предложений, предмет которых в основном самообожание. Что-то об отеле в Милане, где у нее нет денег, по этому поводу мысли о смерти и, опять муть, мутность, тяжелые испарения безлюбой души.

Но вдруг я наткнулся на такую запись: «…и перед тобой, Эдька, я виновата. Бедный, бедный мой мальчик! И Бог меня накажет, ведь еще в детстве я прочла сказку, где были слова – ты ответственен в жизни за всех, кого ты приручил»…

Я прочел это и мне стало до слез жалко мою девочку. Когда она это писала, очевидно, в Милане? Бедное существо, тебе плохо оттого, что не знаешь ты о существовании любви. Несчастная моя, сделавшая несчастным меня, разве я виню тебя! Виноват отвратительный безлюбый мир, а не ты.

Жигулин просился в ванную. Я собрался с силами, вышел из ванной, говорил с Жигулиным, пил опять виски, и думал о ней. Она, оказывается, почти все понимает. Что же заставило ее убить бедного мальчика? Невразумительное требование природы иметь многих самцов? Я не знал. Я тогда все-таки выкроил ей брюки из ее безумной ткани – потом взял выкроенное и ушел в свой отель…

Одна из последних по времени встреч с Еленой была поэтической и грустной. Я позвонил, она сказала странным темным голосом: «Приходи, только быстрее». У нас была предварительная договоренность о встрече, я должен был взять у нее оставшиеся безумные ткани. Я пришел, она была в слезах, едва сдерживала новые слезы, сидела она на кровати и рассматривала кучу старых фотографий своего детства, их только что прислал ей из Москвы отец. Она всхлипывала, затянутая в черные брюки и красную блузку, это была та самая красная блузка, в которой она нагло и самоуверенно в феврале, – она не ночевала дома, – явившись утром, – поощрительно говорила мне, что я не умею наслаждаться – мне, обезумевшему от горя человеку. Теперь, через полгода, она ревела передо мной в этой же блузке. «Еще и блузки не успела износить», – мелькнул во мне поэтический образ. Она этих деталей, конечно, не замечает. Только я, пристальный наблюдатель, внимательный ученый, издевающийся над собой тонкий Эдичка, помню все эти тряпки, блузки, вещички и фотографии.

– Хочешь посмотреть? – сказала она сквозь слезы.

– Хочу, – сказал я, – только ты не плачь, чего ты плачешь – есть какая причина?

– А что хорошего? – всхлипнула она, – все хуево, работа, работа и работа. Если б я родилась здесь, мне было бы легче. Я же женщина, а не мужик – проныла она. – Я устала!

Я подумал, что вот я по половым признакам мужик, но еб твою мать, уверен, что ни одна женщина таких мук не испытывала и не испытывает. Вы уже знаете, некоторое мое презрение к женщинам распространялось уже и на Елену. Однако я жалел ее, я не видел в ней неудачливую модель, запутавшуюся женщину, как было на самом деле. Я видел девочку из деревянного Томилинского дома, лукавую таинственную девочку, и девочки этой на всей земле был достоин единственно я, больше никто, господа, я в этом уверен.

Рашен мадел Елены был вполне достоин Джордж. Жан был пониже, но и он был ее достоин. А вот этой девочки с косой в белых чулочках, стоящей в своем саду, а сзади, как декорации в опере на пасторальную тему – березки, кусты, кусок деревянного дома, был достоин только я. Девочка мечтала о принце, как многие девочки в России, и, наверное, здесь тоже. Но когда принц Эдичка приходит, вмешивается в дело зло, хаос ведь ненавидит любовь, он шепчет девочке, что это не принц, – принцы не живут в лексингтоновских квартирках и не ходят утром на работу в эмигрантскую газету, – шепчет хаос. – Это не он! – шепчет Хаос.

Эдичка изгоняется, и идут унижаться к Джорджам и последующим в очереди господам. Так я размышлял, разглядывая ее фотографии. Это тоже было больное занятие, господа, ничего хорошего.

– Только не воруй фотографии, – говорила она сквозь слезы, протягивая мне очередную пачку.

– Почему нет, – сказал я, – все равно растеряешь или украдут. Впрочем не бойся, воровать не стану.

Она между тем встала и принялась что-то искать. Вдруг она заревела громко. – Еб твою мать, – говорила она, – чего я живу в этом мерзком грязном доме, где моя книжка, уже спиздили, здесь все крадут и тащат. И чего я такая несчастная!

Плача, она взялась мыть посуду. Я попробовал подойти и дотронулся до ее плеча. «Успокойся!» – сказал я. Она стряхнула мою руку. Боится сближения. Дура! Я хотел ее успокоить. Думает, мне приятно смотреть на нее плачущую! Зверюга несчастная! Одинокая зверюга, думающая из случайных ласк соорудить себе счастье. Чего ж ревет-то, теперь, ведь, хотела быть одинокой зверюгой.

– Брось плакать, – сказал я ей растерянно, – все будет хорошо.

– Ты всегда говоришь, что все будет хорошо! – сказала она зло сквозь слезы.

Э, когда-то я умел ее успокаивать. И гнев ее и слезы. Теперь я не мог применить те средства. Я только сказал: – Хочешь, спустимся в бар, выпьем, расслабишься, будет легче тебе.

– Я не могу, – сказала она, мне нужно уходить, за мной сейчас заедет Джордж, мы должны ехать к знаменитому дизайнеру. – Она назвала имя. – Жигулин, сволочь, не захотел ехать, он сказал: «Мне некого там ебать, ты будешь ебаться с Джорджем, а для меня там нет женщины». Мы не ебаться едем, мне сниматься нужно, работать едем.