Это я – Эдичка - Лимонов Эдуард Вениаминович. Страница 73

Это было уже смешно, но она всхлипывала. Она всхлипывала.

Зазвонил телефон. Это звонил ее экономист. Я слышал, что она все время повторяла ему сквозь слезы: «Это ужасно, это ужасно!»

Я подумал, что какая же он сволочь, не может, видя, как она мучается без квартиры, живя в этом проходном дворе, какая же он сволочь – миллионер, не может снять ей квартиру, чтобы она пожила там, отдохнула, выспалась нормально. Ведь для него это как мне цент на мостовую выбросить. «Он циничный и умный», – говорил о нем Жигулин, говорили другие. Циничный и умный мужчина, а где же ваша доброта? И хуля все стоит в этом мире без доброты?

Для меня он был невыносимое дерьмо, потому что он не помогал ей жить, он использовал ее. Она была одна в этом городе, меня что считать, я для нее не существовал, потому ничем не мог помочь, она была одна, ей было холодно, хуево, у нее не было даже пальто, а он, хромая своей ногой, молчал.

– Скотина, – думал я, – мелкое животное, если б она сделала мне знак, моя хозяйка, я бы перерезал ему глотку в несколько секунд, я был, в конце концов, здоровый сухой тридцатилетний мужик, никогда ничем не болел, таская чужую мебель, я до каменной крепости накачал свои мышцы, а в сапоге у меня всегда был мой золингеновский друг. Он бы и пикнуть не успел. Но она хотела всего этого сама, а ее воля была для меня закон. По привычке.

С другой стороны, если бы он заботился о ней, я бы его уважал, и относился бы к нему хорошо. Это было проверено на Витечке – предыдущем муже Елены. Он любил ее, возился с ней как с ребенком, это меня всегда обезоруживало. Как видите, Эдичка справедлив.

Он вполз в мастерскую минут через десять, где-то недалеко был. Мы вяло поздоровались. Елена надела черную маленькую шляпку и ушла с невысохшими слезами, попросив меня посидеть в мастерской, дождаться какую-то ее подругу. Я посидел, покурил, дождался тоненькой, похожей на стареющего пажа, подруги, попиздел с пришедшим Жигулиным и, взяв лиловую и красную ткани, они играли через полупрозрачный мешок всеми цветами радуги, пошел в свой отель, рассуждая про себя о несправедливости мира, где любящий на хуй не нужен, а нелюбящий нужен и с нетерпением ожидается.

В отеле внизу меня ждал квадратик бумаги – телефонный мэсидж, где корявым почерком телефонистки было написано «Позвонить Кэрол» и номер телефона. Поднимаясь в лифте, я улыбался. Мы еще когда-нибудь поговорим с этими Джорджами. При других обстоятельствах.

Эпилог

Я сижу на своем балкончике на облупленном стуле при сонном свете октябрьского солнца и рассматриваю уже старый летний журнал, я выудил его в мусорном баке, и принес к себе в номер для практики английского языка.

Вот они, те, кто вел себя примерно в этом мире, его отличники и хорошие ученики. Вот они, те, кто заработал свои деньги. Он, усевшись упитанной жопой на край бассейна – бассейн отливает голубым. Она, худая, с лошадиным слегка, по моде, лицом, в купальнике, держит в руке стакан кампари. Его стакан стоит рядом с ним на краю бассейна.

Надпись гласит:

Я никогда не имел длинного жаркого дня вокруг бассейна. Признаюсь, что никогда в жизни не купался в бассейне. Я имел вчера холодное отвратительное утро возле Вэлфэр-центра на 14-й улице. Когда я подошел туда, было 7.30. У закрытых дверей в две стороны стояли очереди скорчившихся от утреннего холода вэлфэровцев. Они не очень следят за своим внешним видом, эти ребята. Кто оброс щетиной, кто одет в балахон, тряпки с чужого плеча, многие с похмелья, кое-кто уже пьян, а один парень, видно, накурившись уже с утра или подколовшись, все ронял свои бумажки, я несколько раз помогал ему поднять их, а через полчаса он стал периодически падать сам. У него, к счастью, нашлись в очереди друзья, они его приспособили, поставили как-то так, чтобы он не падал. Люди, идущие на работу, стараются обойти нашу очередь, наши люди поглядывают на них мрачно и с вызовом. Мы стоим, молчим, ждем, нам холодно. Через час с лишним нас запускают внутрь. С нами шутит полицейский, а так как по идее мы должны быть бестолковы и тупоумны, то все мы держим в руке свои бумажки, а стоящий у двери человек глядит на них и соответственно перетасовывает нашу очередь.

– К барьеру, – говорит полицейский и двигает нас к барьеру. Ему нужно разместить рядом еще одну очередь. Мы, взамен белых, получаем красные бумажки с номерами. На моей стоит номер 19. Это не очень счастливое для меня число. Впрочем, хуй с ним, думаю я, и перехожу вместе с моими сотоварищами в следующую очередь, ведущую к лифту, куда нас тоже запускают группами, и хотя группа большая, все стараются затиснуться в лифт сразу, дабы не остаться, хуй его знает, что там может произойти, если останешься.

Случайные посетители, подымающиеся в лифте наверх безо всяких номерков, испуганно жмутся среди нас – мы едем на пятый этаж. Раздаются шутки и ругательства в адрес случайных посетителей. Все это напоминает мне атмосферу призыва в советскую армию, там тоже у призывников психология, выраженная полностью в словах «Человек я конченный», и чувство отдельности от остального общества.

Лифт привозит нас в огромный зал, где расставлены столы, мы кладем в корзину у барьера свои красные бумажки и садимся ждать. Зал, как поле, только что столы и стулья отличают его от поля. Все вокруг окрашено в незабываемую краску казенщины. И запах такой же – казармы, лагеря, вокзала, всякого места, где собирается много бедных людей.

Рядом со мной садится черный мальчик, судя по белой повязке на лбу, по прическе и особой одежде – педераст. Мы некоторое время изучающе смотрим друг на друга, потом отводим глаза. Мы тут по делам, отвлекает все время необходимость прислушиваться. Служащие время от времени называют фамилии, и в зале, похожем на поле, едва можно различить фамилию. Поэтому какое-то возбуждение, появившееся было от томных глаз соседа, быстро проходит. Вэлфэр-центр это не лучшее место для зарождения любви.

Ждать приходится долго. Люди нервничают. Некий господин Акоста в пальто-разлетайке, маленький, с мексиканскими усиками, в соломенной шляпке, нервничает, кричит, почему его, Акосту, не вызывают, в то время как те, кто пришел позже его, уже сидят и беседуют со служащими о своих нуждах. Он очень смешной и одновременно злодейский – этот Акоста, был бы я режиссером, я сделал бы из него киноактера.

Черный аккуратный мальчик в очках из Тринидада рассказывает о себе девице с измученным лицом и хриплым голосом. Девица эта, очевидно, столькое прошла в этой жизни, что ни хуя она не боится, и оттого она простой и добрый человек. Когда мальчик из, Тринидада, вызванный, уходит, девица заводит дружеский разговор с возмущенным толстяком в рабочей робе и с кульком из Бюргеркинга в руках. Девица открыта миру, у меня насчет их всех мелькают свои мысли, мне хочется, чтобы она отдохнула, эта измученная худая девочка в черной куртке, в брюках и в сапогах на высоких каблуках.

Маленькую калеку с коротенькими ногами я откуда-то знаю, она даже приветствует меня. А вот горбоносенькая, очень некрасивая, некрасивая до экозотического шарма, высокая аккуратная девица в джинсовом костюме, видимо, здесь в первый раз. Она нервничает, дергает коленкой и, сидя впереди меня, постоянно на меня оглядывается. Я стараюсь смотреть на нее спокойно. Не надо обманывать ее и давать аванс, ведь я сегодня не храбрый. Постепенно разглядев мои врезающиеся в попку брюки, и коротенькую, обливающую меня курточку, девица начинает понимать, что я странная птица и обращает на меня внимание все меньше.

Была бы моя воля, я бы всех их хотел успокоить. Если для этого нужно приласкать горбоносенькую, выебать ее, поселить у себя, – я хотел бы этого. И ту усталую тоже. И мальчишку с повязкой. И господина Акосту – он хороший парень. И этого с амулетами и в шляпе. И наркомана. Мы имели бы ранчо и нашлось бы место всем. И Кэрол. И Крису. И Джонни. Да и Розанн нужно бы взять – несправедлив я к ней.