Осени не будет никогда - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 24

Нос сросся криво, глаз слезился, а шрамы на лице так и не заживали местами, сочились какой-то гадостью, отчего люди воротили от Лили глаза.

Она была девочкой крепкой, попыталась вернуться в бассейн, но сборники отказались плавать с ней в одной воде, шарахаясь от Лили, как от чумной. Грозили бойкотом, если Мятникова залезет в воду…

А потом, перед самой перестройкой, у Лили Мятниковой все же забрали элитную жилплощадь на Метростроевской, дав взамен квартиру в новостройке, объясняя, что жилье ведомственное, а она вневедомственная!

– Я двукратная чемпионка Европы, – пыталась не сдаваться девушка.

– Какого года? – интересовалось официальное лицо.

– Эту квартиру дали моему отцу за вклад в медицину…

– Скорее за вклад в сельское хозяйство!

Официальное лицо захохотало и получило по скуле мощно и сочно.

– Я… Я…

– Никто не поверит, – предупредила Лиля. – Скажу, что изнасиловать пытался… В новостройку, так в новостройку!

Сначала она работала дворником, взяв пять участков, за что получала приличные деньги. На зарплату покупала книги и училась по ним всему, а особенно теории любви, практика которой была закрыта для Мятниковой навсегда. Эх, Коровкин, Коровкин!..

Ее и здесь отыскали люди со сваренными сердцами и замороженными мозгами. Побеседовали с домоуправами, начальниками ДЭЗов, и Лиля в два дня превратилась в обыкновенного дворника с одним участком, с возможностью купить лишь одну книжку в месяц.

Но Мятникова продолжала жить, с удовольствием смотрела по телевизору нескончаемые сериалы, с пяти утра ломала на участке лед, ела колбасу с кусочками жира и думала про несправедливость жизни гораздо меньше, чем ранее. Только когда простужалась…

А потом повалили Дзержинского, и к ней приехал бывший тренер Фернандес. Хосе сильно постарел, но смотрел на Лилю без рвотных позывов, лишь с состраданием одним.

Они сидели на ее крохотной кухоньке и пили водочку, заедая кооперативными пельменями.

– Как же паэлья? – интересовалась Мятникова, а Фернандес только улыбался печально.

– Родители мои умерли, – поделился репатриант. – От старости… Приехал за ними, а жизнь кончилась… Для кого я дом построил в Испании?

– Для себя.

Хосе грустно хмыкнул.

– Знаешь, что с чемпионом произошло?

Лиля меленькими глоточками выпила водку и ответила:

– Думаю, ничего хорошего…

– Министром спорта стал…

Хосе вернулся в Испанию, добившись, чтобы родителей выкопали из сибирской земли и закопали под солнцем Андалузии. Гэбэшники на время потеряли власть в стране, или так казалось. Во всяком случае, Лиля перестала ощущать особое внимание спецслужб и устроилась на денежную работу в контору, которая боролась со всякого рода вредными грызунами и насекомыми…

Она летела, вспоминая Коровкина, как ей казалось, в небеса. Большая крыса, машущая лапами, как если бы она была птицей.

12

Этим августом Вова Рыбаков особенно плохо себя чувствовал. Болело во всем организме и трясло руки. Он почти никуда не выходил, лишь тогда, когда надо было пополнить запасы водки, которая выменивалась на картинки прямо в винном магазине. Захаживал художник еще и в парк – посмотреть на деревья, не завелась ли в их кроне долгожданная осень.

– На кой хрен, Ивановна? – интересовались сотрудники магазина №153, когда наблюдали натуральный товарообмен продавщицы Зюкиной и грязноволосого бомжа, который даже имени своего произнести не мог. – На кой хрен тебе эта мазня идиотская?!.

– Из сострадания единого, – возводила Зюкина выпученные, по причине больной щитовидки, глаза к потолку. – Жалость во мне с детства укоренилась!

На этих словах продавщица глубоко вздыхала затянутой аж до подбородка огромной грудью, отчего все сомнения в широте душевной, если таковые и были, у товарищей рассеивались.

– Конечно, – уточняла Ивановна, – такое я в комнате доченьки не повешу. Но у себя складываю на шкапчике…

Зоя Ивановна Зюкина вовсе не была благотворителем, просто ей несколько лет назад попался в руки иллюстрированный журнал на русском языке под названием «Югославия», в котором рассказывалось о частном коллекционере из Белграда, собирающем, в частности, работы советского художника Рыбакова, который назывался в статье гением и чьи картины (две) коллекционер подарил самому Тито. В журнале имелась и фотография этого советского художника – ну вылитый бомжара, который как-то появился собственной персоной в сто пятьдесят третьем с картонкой, на которой была намалевана голая девка с длинными руками, да еще с сиськами не на месте.

Бомжара за картонку просил бутылку водки, но над ним и над его работой ржали всем коллективом. Смеялась и Зюкина, пока что-то не стрельнуло в мозгу. Зоя попыталась лицом изобразить мадонну и, заморозив его таковым, проплыла до прилавка.

– Водку дать не могу… Только портвейн…

– Ага, – немедленно согласился Вова, так как его плоть уже два дня сохла без спиртного.

Они поменялись, алкаш торопливо ушел, а трудовой коллектив изумленно взирал на продавщицу Зюкину, слывшую в товариществе особой жадной до невозможности. Никак Зойка мозгами тронулась, или в Бога поверила, решили.

А Зюкина с трудом дождалась обеденного перерыва и рванула беговой лошадью до дома. Два часа перерывала антресоль со старыми газетами и журналами, пока не отыскала «Югославию», в которой рассказывалось мимоходом о Владимире Рыбакове.

– Одно лицо!

Большое сердце Зюкиной громко застучало, и лишь одно смутило женщину. В журнале писали, что художник умер, но Зоя справедливо рассудила, что югославы ни хрена не знают, рожу-то «покойника» она лицезрела в одиннадцать ноль-ноль!

С того утра Вова приходил к Зое почти каждый день, а продавщица точнехонько знала, что заработала на алкоголике много сотен тысяч долларов, которых хватит на приличную жизнь в США, в романтичном местечке Брайтон Бич, где русские восстановили, по слухам, дореволюционную жизнь.

Единственное, чего ждала Зюкина – это настоящей смерти художника, дабы можно было, наконец, оставить существование продавщицы винного и купить себе вожделенную визу на континент бывшего врага СССР.

Но Вова не умирал, наверное, просто не знал, что люди иногда умирают, и продолжал регулярно наведываться в сто пятьдесят третий для совершения товарообмена.

Усовестившиеся коллеги Зои Зюкиной предложили от всего сердца участие и благотворительности, но Ивановна наотрез отказалась, вскричала, что это только ее крест, а они пусть сами себе ношу находят!

– Ишь, спохватились!

Коллектив винного так и поступил. Всем трудовым составом стали посещать близлежащую церковь, где передавали батюшке Амвросию денежные части своего достатка на сирых и убогих.

Батюшка, чья церковь постепенно преображалась за счет группы благодетелей, непрестанно молился за человеческую щедрость, а в частности – за добрых людей из винного магазина.

Что самое интересное – у всех сотрудников, принимающих участие в богоугодном деле, потихонечку стали налаживаться какие-то не лучшие аспекты их жизни. У товароведки Даши миома рассосалась, у директора вдруг закрыли уголовное дело, на него заведенное, кто-то телевизор в лото выиграл, о котором мечтал, и еще много всяких разностей совершилось…

Только Зойка Зюкина, несмотря на то, что первой к Господу пришла, злела на глазах, не в силах ждать, когда художник, наконец, издохнет. Худела, словно сало на сковороде таяло, и задумывала нехорошее.

Она не могла просто уехать на Брайтон Бич, чтобы бесценные картинки покупали сослуживцы-идиоты, уворовывая ее капитал, а потому мучилась миллионершей за грязным прилавком, придумывая план смертоубийства алкоголика Рыбакова, прихотью Запада определенного в русские гении.

А Вове было совсем плохо! По прогнозам Гидрометцентра, вещающего из радиоточки в соседской квартире, лето ожидалось затяжным, а осень, наоборот, предвиделась скоротечная и гнилая.

Осенние листья, которые Вова так любил, совершенно засохли и постепенно превращались в труху. А ему не хватало запаха осени, как наркоману понюхать, и даже водка, которая стала составной частью его крови, требовалась не так пожарно, как свежий осенний листочек с легким запахом увядания.