Осени не будет никогда - Липскеров Дмитрий Михайлович. Страница 26

Вова Рыбаков облепил себя своим богатством и уже через пять минут заснул спокойным сном, в котором даже старик бородатый ничего не просил, так, лишь глазами строил!..

Он проснулся от солнечного света, бьющего по глазам, содрал с себя засохшие листья, не обнаружив более ран, лишь покраснение кожи одно. Поднялся на ноги, и так захотелось ему принять стакан, аж до хруста в костях!

Огляделся вокруг – ни одной картинки, даже набросочка единого!..

Стал судорожно штаны натягивать тренировочные, так как выходные кровью были пропитаны, надел исподнюю майку, всунул ноги во вьетнамки, скоренько вышел и помчался к сто пятьдесят третьему.

Зойка добрая, думал Вова на бегу, дыша тяжело, как старая псина. Зойка в долг даст! Она знает, что я отработаю!..

Зюкина в сей момент сидела с сослуживцами в подсобке и с грустью обсуждала свой переезд в город Нью-Йорк.

– С легкими у меня что-то, – призналась продавщица. – Врачи рекомендовали океанский воздух.

– А наше море хуже? – поинтересовался кто-то.

– Лучше! – патриотично заявила Зойка. – Лучше! Но море не океан, и придется оставить Родину, пока болезнь не отступит…

Дальше поговорили об американской медицине, которая, конечно, впереди нашей, обсудили, чего закупать на проводы, а потом коснулись прикормленного Зюкиной бомжика, который, получается, сиротой остается.

– Мы его не бросим! – дружно пообещали. – К батюшке отведем!..

Зюкина грустно улыбнулась, сделала скорбное лицо и поведала торговому собратству:

– Умер мой бомжик!.. Двинулся на тот свет!.. Хоть и пьянью был, но с душою светлой!

– Да, вон, он бежит! – заметила продавщица бакалеи через витрину.

– Кто?!. – не поняла Зюкина.

– Да, бомжик твой, мертвый!

– Где-е-е… – прошипела от ужаса Зинка, хотя уже сама видела прыгающего по тротуару Вову.

– Мертвый, а прыгает, как заяц!

Зюкина хотела было бежать, но ужас сковал все ее тело сверхпрочным бетоном, она стала похожа на монументальную женщину, произведенную на свет скульптором Мухиной, и сидела на стуле прочно, как будто в Третьяковке на постоянной экспозиции!

А Вова вбежал в магазин, и, не в силах молвить что-то, дышал загнанным мерином и хлопал страдальческими глазами.

Зинка перешла из твердого состояния в медленно тягучее. Принялась сползать со стула, отклячив челюсть и показывая всем труды дантиста с образованием, полученным до Первой мировой. Зато золота во рту было, как в американском Форт-Ноксе.

– А-а-а!.. – вырвалось у продавщицы из горла. – Ты же это… Я же… Ты умер…

Наконец Вова отдышался и поведал о своей драме. О том, как хулиганы избили, ножами затыкали, но он выжил, правда, чудом!.. А сейчас у него все горит внутри, мозги лопаются!

– Водочки, в долг! – попросил он жалобно.

Ему поднесли полстакана, которые он выпил маленькими глоточками, заел почти прозрачным кусочком колбаски и улыбнулся всему персоналу магазина, особенно Зое Ивановне, благодетельнице.

Зюкина пришла в себя быстро и даже обняла Вову, приговаривая, что осторожнее надо быть, ночами не гулять, город злой!

– Вот тебе, родимый, две беленькой! – поразила своей щедростью Зюкина. – После отдашь!

Вове еще дали с собой продуктами, не жирно, но по-христиански. По чуть-чуть на тройку деньков хватит. За это время Рыбаков собирался потрудиться кистью, рассчитаться с долгом и обзавестись более серьезным количеством водки.

Возвращался он домой через парк, где, задрав голову, рассматривал кроны деревьев – не сорвется ли какой, слабый здоровьем, листочек.

Бывало, что срывались, но те были не осенними, просто сбитыми сильным ветром. Такие погибали быстро…

Рыбаков присел на скамеечку, немножко поджаривался на солнце и слушал перешептывание листвы, будто та знала, что интересует его.

– Я зла не причиню! – говорил Вова проникновенно и тихо. – Я листья не рву… А уж когда вы сами слетите, то я продлю вам жизнь!..

Он отхлебнул из бутылочки, и это действо успели рассмотреть милиционеры, которые проверили у Вовы мятый паспорт с пропиской и велели чесать по холодку до дому и там распивать!

Какой же холодок, удивился художник. Пекло. Наверное, юмор…

Он неторопливо зашлепал к своему дому, благодарный власти за миролюбие и за то, что водку не отобрали.

Парк кончался, уже были видны первые постройки, когда Вова услышал за спиной странный звук.

Так шуршат только осенние листья по асфальту, или деньги! В этом-то он разбирался!

Обернулся и обнаружил странный предмет. Возле ног ласкался в легких порывах ветра первый осенний лист. Он был, как живой, как крохотная собачонка, долетал до колен и – обратно, к земле…

Но что-то в нем было не то. Вова не мог разобрать, что именно, так как словить лист не удавалось. Первый то отлетал, то подлетал вновь, дразня художника.

– Ишь ты! – радовался Вова. – Безобразник!..

Он хлопал ладонями, как будто ребенок бабочку ловил, но представитель осени в последнее мгновение выскальзывал из неловких рук и взлетал на три человеческих роста.

– Игрун!..

Так Вова бегал за листом почти целый час, пока совершенно не выбился из сил. Он вновь сел на лавку и опять задышал по-собачьи.

А проказник лист, словно сжалившись, покружил еще несколько и спланировал прямо на колени Рыбакову.

Сие происшествие так обрадовало художника, как будто ему молодость вернули на время.

Он осторожно погладил большой кленовый лист и вдруг разглядел на нем что-то инородное. Самые кончики листа были окрашены в серый цвет, а на ощупь отдавали мертвечиной.

«Неужели древесный рак?!.» – перепугался Вова насмерть.

Он бросился к первому попавшемуся клену, но ничего на нем странного не обнаружил… Решил не волноваться заранее, просто принести лист домой и изучить его тщательнее.

Перед подъездом, в котором жил Вова, грелись на солнышке тетки пенсионного возраста.

При его появлении они заговорщицки зашептались, а в спину Рыбакову была произнесена фраза:

– Сильная у вас женщина, товарищ художник!

– Какая женщина? – оглянулся Вова с недоумением на лице.

– А сами знаете, какая! Грудастая! Ваши картины куда-то волокла!

– Ничего не понимаю, – пожал плечами Вова и шагнул в подъезд.

Какая-такая женщина, думал он, поднимаясь в лифте. И что за непонятности тетки говорили про его картины?..

Вова хотел было вернуться да расспросить, но кленовый лист в руке слегка нагрелся, словно напоминая о себе.

Картины, конечно, подождут! Он ласково погладил первенца осени и опять ощутил под пальцами по краям листа бумажную фактуру.

– Ах, ты! – проговорил Вова.

Долго не мог открыть дверь, так как внезапно задрожали руки. С трудом попал ключом в замок, покрутил и первым делом прошел на кухню, где, выудив из принесенного пакета початую бутылку, глотнул из нее на два пальца. Постоял немножечко, пока не прошла дрожь.

Оставил продукты на залитом солнцем подоконнике и пошел в комнату, где вознамерился отыскать увеличительное стекло, которое когда-то имелось, но за ненадобностью не использовалось.

На поиски ушло более часа, и стекло нашлось в единственном хрустальном фужере с трещиной, одиноко стоявшем в буфете, напоминая об обстоятельной молодости с достатком.

Вова приспособился возле окна и внимательно разглядел кленовый лист сквозь увеличительное стекло.

Очень похоже на бумагу, думал он. Но пойди пойми, что это на самом деле…

Рыбаков смотрел на лист до самого вечера, пока не решил съездить поутру в Тимирязевскую академию на консультацию.

До самого утра Вова рисовал на ватмане найденный лист в несвойственной ему фотографической манере, а наутро, прослушав из радио соседа сигналы точного времени, долго чистил брюки от засохшей крови, справедливо полагая, что в академии его тренировочных не поймут.

В академию его не пускали, несмотря на слезные увещевания. Охрана была непреступна, а положение Вовы было отчаянным. Он просил допустить его хотя бы в бюро пропусков, но только раздражал ребят из ЧОПа. Одному из охранников хотелось дать нечесаному шизику крепким ботинком по заду.