Андеграунд, или Герой нашего времени - Маканин Владимир Семенович. Страница 74

— Болен, что ли? — спросил он с нерешительностью в голосе.

Двое мрачных Сашек, сбросив ботинки и забравшись с ногами в кровать (в ту, что ближе к лампе — к свету), играли в подкидного. Они играли всегда только меж собой. У них были свои счеты, своя темная работа, своя некрасивая вьетнамка.

Один из них зорко глянул в мою сторону:

— Отстань от него. Лучше водки ему принеси! — сказал он Сергеичу.

Тот стоял посреди комнаты, конвульсивно дергаясь. (Занервничал. На водку у него не нашлось.)

Я силился не бормотать, чтоб было без слов (чтоб для всех прочих без смысла) — только постанывал. Пробила испарина. Весь дрожал. Мои сокомнатники переговорили меж собой: водка или лекарство — на все нужны рубли. Из продажного у меня имелась только машинка, смотались к вьетнамцам, пришли Тхень и еще один, Ши, потрогали мой лоб и послушали мои стоны. Потом осмотрели машинку. Да, они дадут за нее сколько-то денег... Но это только сговор, ночной договор — живые деньги завтра.

Сергеич уснул. Двое мрачных Сашек еще долгое время сидели на кровати, поджав ноги, и сбрасывали друг другу карты, молча, без эмоций. Мельком один из них вскидывал на меня взгляд. Они не доверяли ни мне, ни моей болезни. Но все-таки уснули. А меня лихорадило.

Среди ночи я вдруг встал. И шарил руками, выгребая мелочь из тех, из других карманов — искал деньги. Зажег лампу, на что один из Сашек, подняв сонную башку, зашипел — мол, сейчас схлопочешь, старая сука!.. Я погасил свет и продолжал искать. Это было глупо: искать в темноте отсутствующие деньги.

Утратил реальность, — объявил я себе. — Ищешь деньги на водку, когда надо искать водку, соберись с силами, пойди к людям (одно из откровений литературы, разве нет?), пойди и попроси...

И пошел: шел ночью, по бомжатнику, с его попискивающими крысами. Вьетнамцы спали. Я вновь вернулся на наш третий — самый гнусный этаж — какие-то полуодетые пропойцы, страшные морды отворяли мне с матом дверь. К одним, к другим, к третьим. И ведь помогли. Нашелся-таки озаботившийся, один из них, затюканный подонок с подбитым глазом. Проявил участие. Отыскал бутылку, шмыгая соплей. Сказал простудным голосом, сколько тебе? — а я попросил:

— Дай не жалей. Сколько можешь. Мне бы напиться, — и беззвучно заплакал.

— Случилось? — сказал-спросил он (без особой охоты услышать ответ). А я и не отвечал.

Я только мотал головой, сбрасывая с глаз слезы. Он дал, поколебавшись, мне всю бутылку, я вернулся, и, сев в постель, закутавшись в одеяло, всю ее выпил, по полстакана, чтобы и скоро, и сильно.

Зимний ветер все подвывал. (Не стихло и к ночи.) Я сидел на постели в темноте: бутылка была ноль-пять, на голодный желудок достаточно. Но что-то во мне еще дергалось, не заглушалось, и тогда я поискал в тумбочке у Сергеича (радедорм, полутаблетки, унимать пинки в зад), нашел их ощупью. Припрятанное им на ночь — в трясущуюся ладонь я отсыпал себе три... четыре... пять... шесть... семь (напомнило о радуге, о гармонии) — остановился на цифре. И опрокинул все в рот.

Я еще добрался от тумбочки до своей кровати. (Помню.) Над головой уже нависал страшный обвал, а я хотел воды, выпить воды, опережающая мысль: быть ближе к воде. Мысль, нечаянно, мол, убил себя, вместо того, чтобы устроить затяжной сон. Ближе к воде... Но грохнулся не у воды, а в шаге от постели (шум падения — последнее из реальности).

Проспал я на полу, возле своей кровати, ночь, а может быть, две (плюс лишние сутки). Новым утром, проснувшись (сокомнатники спали, в окне едва забрезжило), я пополз — в прямом смысле слова — к воде. Как лежал на полу, так и пополз. До двери, открыл ее и — вперед — полз коридором, низом которого свистел ледяной сквознячок.

Поднялся по коридорной стенке, но упал — однако же вновь встал и шатко-валко вошел на общую кухню. Открыл кран, поставил табурет рядом (душа уже кричала, но я переставил табурет ближе), сел и прильнул головой к крану, к струе. Я даже вскрикивал, так утолялась жажда. Я долго пил. Потом сидел, невнятно мыча. Потом опять пил. Склонялся к крану со стонами, с кряхтеньем, с ознобистыми вскриками, помалу приходя в себя. И опять пил.

Туман в голове, густ, как студень, стал рассеиваться. Туман редел — в просветы на секунду-две оттуда уже выглядывало как бы удивленное случившимся мое «я». Я жил. Я осваивался. С утра продав вьетнамцам машинку, получил деньги (боялся пока что жить ночь без рубля). Вышел в магазин, купил еды. На кухне этажа (незанятая конфорка), бок о бок с Сергеичем, я поставил варить картошку, хорошо помню, как мыл ее, тер штуку за штукой, поставил на огонь. Надо было поддержать силы.

Я хорошо поел. Середина дня. Я подумывал о мелочовой работе в ближайшем гастрономе, грузить-разгрузить. Выздоравливая, человек с интересом цепляется за заботы как за мелкие выступы бытийности — за разгрузку коробок; за еду; за покупку теплых носков. Там и тут уже хотелось искать себе занятие. Так что это случилось совершенно на ровном месте, когда к ночи я завыл. Этот приступ был стремителен, беспричинен. Я кричал и кричал.

Оно (возбуждение) налетало поначалу легкое, легонькое, легковесное, как ветерок. Образ страха был ткань — кусок полотняной серой ткани, прибитый к стене гвоздиками и хлопающий на ветру. Ветер рвал в том месте, где один-два мелких гвоздика (из ста, допустим) выскочили, и вот некий край всей моей сущности теперь болтался, хлопал туда-сюда, незакрепленный. Сердце зависало...

— Оооо... Уууу... — И следом теперь налетала боль, настолько скорая, настолько нещадящая, что человек в такие минуты уже не человек, не сам по себе — он уже как ломаемая ветка, как животное, он готов стать хоть глупым, хоть кающимся, примитивно бьющим поклоны, каким угодно, — только бы боль унять. «Аааа. Уууу...» — исходил я криком. Крик (отдать ему должное) снимал остроту налетающей боли: с воем, с каждым взвыванием (ненадолго) я словно бы тоже взлетал, взмывал в обезболенную высоту неба. Это уже после я пытался кричать словами, поначалу я выл. Голова в огне. Жар. А из детства — из далекого жаркого лета — выглядывает моя молодая мать; мать стоит в раме окна, занавешивая его серым полотном (тканью) от палящего солнца...

В комнате под мой вой в ту ночь оставался только Сергеич. (Оба Сашки ушли на поздний промысел.) Стараясь криков не слышать, Сергеич засунул лысую голову под подушку. И все равно он дергался на кровати всю долгую зимнюю ночь — умолял меня молчать, хотел уйти...

Дальше — с чужих слов. (Не все помню.) Я кричал, выл среди ночи, уже ничего не осознавая. Сергеичу пришлось встать и хоть кого-то звать. Набежали вьетнамцы. Я разбрасывал их по комнате; хилые, мерзнущие, в неудобных шлепанцах, они тем более старательно и хватко висли на мне. Они влезали на пустые кровати (обоих Сашек), чтобы прыгать на меня сверху. Едва поднявшись с пола, в ушибах и в ссадинах, они вновь и вновь отважно бросались со спины или сбоку, с уговорами, с просительно-вежливым мяуканьем, — и все это без мало-мальской передышки, не прерывая комнатной охоты (облавы) ни на минуту, ни даже на секунду, столь невыносим был для них русский вой: утробные звуки чужого племени.

Но появившееся посреди комнаты белое пятно халата сделало, что надо: мои руки ослабевшими, а мой голос вдруг сходящим на нет. Я сам дался санитарам. В карете, в выстуженной машине, я, правда, вновь пробовал биться. Колеса скрипели на снегу. На поворотах, как только машину заносило, я «плыл», кричал, а санитары, подозревая, что больной со стажем, спрашивали, в какую психбольницу везти. (Зачем куда-то, если я чей-то постоянный клиент?) Мужики с огромными руками кричали мне в самое ухо. И я назвал — почти машинально — больницу, где Веня.

Больница, номер которой я хорошо знал. Врач отметит после, что я сам определился в карете. Этот смышленый врач и счел, что я давний клиент — бил по щекам и спрашивал, в какой лечишься? — В какой? — В какой?.. — он спрашивал беспрерывно, пока из моего подсознания (из под подсознания) что-то паучье, как иероглиф, не вынырнуло — номер больницы — и помраченный мой рассудок тотчас его ухватил, назвал.