Андеграунд, или Герой нашего времени - Маканин Владимир Семенович. Страница 78

— Кому вы здесь нужны! — Калерия раздражилась, так ей хотелось меня выпихнуть.

Им всем спокойнее, когда психов в коридоре становилось поменьше. (Всех бы изгнать.) Не колоть утром и не колоть вечером. Не кормить. Не видеть. Помимо всего, это ж какое сладостное удовольствие свалить осточертевших дебилов на голову их родных и близких (родня загодя трепетала от приближения праздников).

Дежурная на телефоне (уже хрипела) названивала:

— ... Договорились к десяти! К де-ся-ти! Он уже три часа вас ждет: сидит и мокнет!.. Никакой не дождь! Да нет же дождя — он мокрый, потому что тепло одет! да в шубе же он! забыли?.. — с криком, с хрипом выговаривала дежурная родным, которые по договоренности сегодня с утра своего забирали. (Но не спешили.)

Я слонялся. Через огромные окна вестибюля в больницу ломилась весна. Земля и небо — все сверкало, хоть жмурь глаза. Слышны птицы. Сейчас бы приятно идти улицей. Да и посидеть на просохшей скамейке — подышать...

Отпущенные на праздник сидели в вестибюле у самого выхода, уже одетые. (В ожидании родни.) Буйных сразу узнаешь, их привозили в спешке. Их привезли сюда зимой, в теплом. Одеты как попало. Наши. Издали, в ватниках с чужого плеча и старых пальтишках, они похожи на сезонных рабочих.

Зато один господин, я его еле узнал (хотя старикан из нашей палаты, так преобразила его одежда!), сидел в добротном драповом пальто с меховым воротником, в шляпе, длинный элегантный шарф. Ему нехватало портфеля или — всего лучше — трости с набалдашником. Хорошей сигары, может быть.

— Привет, — сказал я, шляясь около. Он кивнул, но по сути не среагировал. Сидел устремленный в огромные окна вестибюля: высматривал родню.

Собрался и дебил Алик, мой сосед, кровати рядом. Его забирали мать-отец, Алик был в полном забытьи и беспрерывно то улыбался, то хмурился.

— Пока, — я помахал ему рукой. Он меня не помнил.

К вечеру стало всюду пусто. И тихо. Медбратья, скучая, прошлись парами по коридору. Сегодня на уколах Маруся; подтянув на халате пояс, я тихонько поплелся к ней. Маруся мила. Поболтали. Я в общем смирился с необходимостью праздников — в больнице значит в больнице. Уколола: жду минуту, когда препарат мягко придавит мозг. Нарзанные взрывающиеся пузыри в ногах, в руках, в душе, шампанское во всем теле — рай! И плевать, что впридачу к столь выраженному телесному счастью (одновременно с ним) в моих глазах, вероятно, уже появилось спокойное и стоячее (два болотца) глуповатое выражение лица, как у всех сопалатников.

Вечерело. Я пошел в курилку. Там уже дымил санитар: — Что? застрял на праздники? — Он курил и все сплевывал.

Стал рассказывать, что у напарника-санитара руки трясутся: оказался пьющий, вот-вот выгонят. И ленив работать на приеме буйных. Дома крушит мебель, жену гоняет, соседей в трепете держит — а придет сюда тихонький-тихонький, психа боится по башке стукнуть. Бьет, конечно, но так робко, что псих успевает дважды врезать ему в ответ, ха-ха! — гоготнул он.

Стал хвастать — мол, он не таков. Бью, не сжимая кулака, — говорил он. Бью в меру. Если сожму кулак, психу конец.

— Психу — да. А милиционеру? — спросил я.

— Менту?

— Менту.

— А зачем его бить? Ты чо?

Я помолчал. Пауза. (Слабу врезать менту?)

Он опять показал кулак — в сжатом и в несжатом виде. И почему и как именно, умелый, он бьет сжатым кулаком вполсилы. Сильный тычок псих тоже не выдерживает.

— А мент? — опять спросил я.

Он вперился:

— Ты чо? Ты, что ли, ментом работал прежде?

— Да не, — сказал я. — Шутка.

— Ничо себе шутка!

Он пооткровенничал: у санитаров только с виду работа кулачная, силу надо соразмерять, думать надо, — он одного психа ненароком убил. Да, да, убил. По лицу бить нельзя, это он знал, предупредили. Врезал по ребрам, и там, под ребрами, что-то смялось. Рентген, то да се, а вечером тот отбросил копыта...

И, плюнув на сигарету, он выразительно выстрелил бычком в сторону крохотного окна. Пугает, подумал я. Сам боится.

Но тут и меня понесло. Препарат плюс опустевшая стихшая больница — это странным образом возбуждало, коктейль говорливости. Я стал ему (низачем!) рассказывать, как я рыбачил на Урале.

— ... Да уж река! — воодушевлялся я. — Всем рекам река, а рыбнадзор какой!.. На ночь нам ловить едва разрешили. Только на ночь, на одну ночь, а чтоб утром сматывались. Забросили перемет, двадцать крючков. Я сам крючки вязал. Из двадцати на пятнадцати крючках сели судаки. Пятнадцать судаков поутру!

— Урал? — санитар удивлялся. Он плохо знал географию и думал, что Урал — это только горы. Про реку и рыбу не знал.

— Ты что! — кричал я. — В Урале рыбы, как... (я искал сравнение) как в ухе.

— Ну? — он даже крякнул.

А рыба-щука?! А сырой тлен речной лозы (острый запах реки)? а какая бахча на берегу с серо-полосатыми и белыми гигантами! А с реки ничей крик: «Алекса-а-аша! Вражина-а! Верни лодку!» — и молчание с противоположного темного берега... Я говорил и говорил, поймал себя на том, что еще немного и начну всхлипывать. (Накачивают. На праздники чего-то добавили, — догадался.) Но, казалось, именно сейчас река, лодка, рыба, арбузы собираются, фокусируются моей речью в нечто сверхважное — говорение как творческий акт. Казалось, я так легко и гениально (и на века, это понятно) оставляю сейчас свой след в этих подверстывающихся, скорых, почти лихорадочных словах.

Бродил еще с час возле опустевших палат. В сестринской пусто, вновь везенье! — я быстренько туда, к аппарату, — поколебавшись, позвонил Нате. Телефонный разговор ей был труден: Ната запиналась, заикалась. Я сказал, что в больнице (не сказал, что в психушке) — и она (наконец впопад) пожелала здоровья.

— Спасибо, — сказал я.

— Спасибо, — сказала и она в ответ на мое спасибо.

Говорить трудно, но ведь играть ей не так трудно, верно? И я попросил сыграть мне на флейте, хоть что-нибудь. Да, да, прямо сейчас — я буду слушать. Из второй английской. (Тот, популярный кусочек.) Ната села играть: бедняжка трудилась, выдувала доступные ей пискляво-сладкие звуки, стараясь порадовать больного, но перед самым исполнением, увы... дав отбой. То есть положив телефонную трубку не возле себя, а на место. Частые гудки. Я понял, в чем дело. Я ее простил. Пусть играет.

Дорвавшийся до телефона — все равно, что голодный. Тут же я попробовал звонить Михаилу, но вошли медсестры и сразу в крик. Прогнали. Мол, а если ЧП? А если лечащий врач позвонит, а телефон занят! Вон, вон в палату!..

Горит наша тусклая лампа. Все кровати ровно застелены. В палате осталось нас двое. Перед сном «логический» дебил Юрий Несторович негромко сообщает мне последние новости:

— ... Свет в палате дважды выключали. Это неправильно. Это совершенно неправильно. Я только что принял одну таблетку седалгина...

Но вот и он, отчитавшись, смолк.

Можно спать. Тихо. Палата как пустыня. Луна. Лунный свет (далекий, заоконный) напоминал о лугах с высокой травой.

Тихо. Но в коридоре (или это в раковинах ушей) я расслышал некий жалобный звук. Я прислушался. Я догадался. Это за много километров, далеко-далеко отсюда, в бомжатнике, на первом его этаже, на убогих кв метрах все еще звучала (для меня) мелодия. Ната играла. Я слышал ее слабые неслышные звуки. Она старалась. Она, конечно, выполнит просьбу и сыграет всю флейтовую часть сонаты; до конца.

С утра — на укол, я стоял возле решетки, вяло поглядывая, как Калерия обламывает ампулы. Никакой толчеи, трое-четверо, отчего в процедурной показалось зябко. Зябко — да и стоял я, просунув за прут руку, словно дружески обнимал решетку.

Телефонный звонок, и Калерия говорит:

— Да... Да... А вот он рядом стоит.

И мне:

— Возьмите трубку.

— Я?.. Трубку?

Это что-то новенькое. В трубке знакомый и неожиданно бодрый голос Ивана Емельяновича:

— Вас оставили? Вас не отпустили на праздники? Ужас!..

Главврач (телефонная вежливость) мне, обычному больному, объясняет — мол, он тут ни при чем. К сожалению, отменить насчет праздников не может. То есть он может, конечно. Но коллега Зюзин обидчив. Знаете ли, что такое обида рядового врача на начальника? Так что празднички вы уж как-нибудь здесь, а? — перетерпите?.. Ну, и молодцом! А чтобы вам совсем не заскучать, приходите ко мне. Поговорим да поболтаем. Можно попозже. А можно и прямо сейчас. В кабинет. Вы ведь знаете, где кабинет...