Голова - Манн Генрих. Страница 45

— Глупец!

— Каждый по-своему отвоевывает у смерти ее владения. Ты — вечность, лично для себя. Я — несколько лет жизни для других. В такую форму у меня выливается жажда власти. Поддержи меня у твоего начальства!

Мангольф вышел из-за прикрытия, в этом вопросе не могло быть никаких недомолвок.

— Мне искренно жаль, что ты, хотя бы во имя нашей дружбы, не постеснялся показать себя таким отпетым идеалистом. Произведенное тобой впечатление невольно отразится и на мне.

— Могу тебя успокоить: у его сиятельства нет никаких иллюзий на твой счет.

— Ты навредил мне, я так и знал!

— А если я в тебе все-таки нуждаюсь? Ты ведь оказываешь повседневное воздействие. Граф Ланна, на свою беду, не способен твердо противостоять чужому влиянию.

— Это будет причиной его падения.

Когда они шли обратно по мостику, Терра сказал:

— Обидно, а я бы с радостью предложил тебе компенсацию. — Пауза. — Я многому мог бы помешать.

Мангольф молчал, мысленно перебирая все те же вопросы: «Помешать тому, что он сам затеял? Но чему именно? Даже Леа, как угроза, отступает на задний план перед Толлебеном. Или это две угрозы, связанные между собой? — Он громко сопел и упорно молчал. — Я не Губиц, чтобы обороняться от призраков, это просто шантаж».

— Мне очень больно, что мы пришли к этому, — заговорил он наконец. — Я воздержусь от резких слов, после того как мы провели вместе несколько хороших мгновений.

— Будем же пробавляться ими, — заключил Терра.

В буковой аллее Мангольф снова заговорил:

— Странно! Твои первые разочарования и испытания сделали тебя в личной жизни Диогеном и моральным нигилистом. Но для человечества ты упорно веришь в светлое будущее.

— Странно, — подхватил Терра. — Ты считаешь, что на земле существуют лишь горести и преступления, но для себя ждешь от жизни награды за презрение к ней и даже в смерти рассчитываешь преуспеть.

Перед домом они взглянули друг на друга. И оба одновременно сказали:

— Мы можем подать друг другу руку.

За завтраком уже сидели брат и сестра Ланна, оба в костюмах для верховой езды.

— Эрвин поедет со мной, — заявила графиня Алиса. — Господин Мангольф, разумеется, занят, ну, а господин Терра?

— С вашего любезного разрешения, я присоединяюсь, — очертя голову ответил Терра.

— Дороги ужасно грязные, — вспыхнув, заметила графиня, а ее брат подхватил:

— Да ведь у нас нет третьей лошади.

Терра пропустил это мимо ушей, а графиня Алиса предпочла засмеяться.

Появилась графиня Альтгот, одетая по-городскому. Граф Ланна просит извинить его, он работает. «В его отсутствии виноват я», — подумал Терра, в то время как Альтгот именно на него избегала смотреть.

— Он ждет господина Мангольфа, — прибавила она, и Мангольф немедленно поднялся.

Уходя, он окинул Терра и графиню Ланна взглядом, равнодушным, как пожатие плеч. Терра понял, — они считают, что с ним покончено, — и приготовился к самозащите.

— В одиннадцать часов я отправляюсь в Берлин, — сказала Альтгот и впервые взглянула на него. — Кто хочет уехать, пусть присоединяется ко мне. Я еду экипажем до самого города, мне надо сделать закупки. — Она выждала. — А это значит, что до завтрашнего вечера отсюда не выбраться. — Так как Терра и бровью не повел, она невозмутимо переменила тактику, решив выполнить возложенное на нее поручение другим путем. — Боже мой, Алиса, а твой туалет к приему десятого числа! Тебе придется ехать со мной, иначе грозит катастрофа.

— Пришли мне портниху сюда, — ответила молодая графиня. — А ты разве совсем уже готова? — спросила она вызывающе, и сердце у нее, наверно, забилось сильнее, потому что Терра чувствовал, как колотится его собственное.

Альтгот не обиделась.

— Отлично, — заметила она. — Мой попутчик от меня не уйдет, — и, уходя, кивнула тому, кого подразумевала. Она даже засмеялась мелодично, что означало: «С графиней Алисой ты поехал бы охотно. А теперь хочешь не хочешь все равно отправишься со мной одной».

Когда Эрвин увидел, что остался третьим, лицо его омрачилось, то ли подозрением, то ли чувством одиночества. Потом он снисходительно улыбнулся. Они молча выжидали.

— Ты права, дороги слишком грязны. Пойду принесу альбом для рисования, — произнес он, поднявшись.

Они оказались одни; тогда они безмолвно отворили дверь на террасу и вышли в парк.

Графиня Ланна выпрямилась во весь рост, словно чувствуя, что вступает на скользкий путь. Спина у нее стала узкой, с впадиной посредине, хрупкие плечи натянули черное сукно платья; приподняв шлейф, она на ходу отбрасывала сухую листву носками лакированных сапожек.

Терра припомнил: «С какой-то дамой из цирка я уже, кажется, гулял при подобных обстоятельствах. Костюм тот же, но какая между ними пропасть во всем остальном! Тут возможно одно — насилие, она явно ждет его».

Она думала, сузив глаза, словно подсмеиваясь: «Позволить увезти себя? Выбора нет, отступление было бы позором, я перестала бы уважать его». От страха она почти бежала, выход из парка был уже близко.

Перед оградой она резко остановилась и, с трудом переводя дух, произнесла:

— Мы еще ничего не сказали друг другу, а раскраснелись от волнения, как на уроке верховой езды.

Но он-то видел, что она мертвенно бледна, и даже вообразил, будто слышит, как у нее стучит сердце. Тем пламеннее взглянул он на нее и так сжал губы, что по углам образовались желваки. Он протянул к ней руку и вдруг понял, что она не будет сопротивляться: из гордости не будет, потому что берет всю ответственность на себя; и он на полпути придал другой смысл своему жесту.

— Не хотите ли опереться, графиня? — сказал он. — Вы взволнованы, вы можете упасть.

— Разве вы способны быть мне опорой? — проговорила она, повернувшись к нему мертвенно бледным лицом. — Вы сами нетвердо стоите на ногах.

По молчаливому уговору они повернули назад к Либвальде. На берегу реки тропинки вели через сухой кустарник. Ветки кустарника задевали их, так узок был проход. Они гуськом пробирались по вязкой глине, но здесь их не могли видеть из дому.

Терра, идя позади Алисы, ждал ее первых слов.

— Вы больше не говорите мне, что любите меня? — прозвучали они наконец.

Он несколько раз открывал рот, прежде чем выговорить:

— Всех женщин, которых я любил, я в то же время и ненавидел. Всех, кроме вас.

Ее плечи дрогнули, как от прикосновения губ; она почувствовала, что это много больше, чем простое объяснение в любви: он весь открывался ей.

— Говорите же, говорите, — шепнула она.

И он, склоняясь к ее шее:

— Подле вас впервые я не знаю страха, хотя я только что упустил возможность похитить вас.

— Мы вовремя поняли, что этого не должно быть, — сказала она покорно.

— Потому что мы ни при каких обстоятельствах не откажемся друг от друга! — подхватил он с глубокой уверенностью.

— Если на то будет воля судьбы, — добавила она и повернулась к нему. Глаза ее снова излучали ласковую насмешку, только выражение губ еще было страдальческим. Она за руку вывела его на дорожку, где они могли идти рядом.

— Почему мы любим друг друга? — сказала она недоуменно. — Значит, надо бороться?

— Бороться друг за друга, друг с другом и вместе бороться с окружающим миром, — пояснил ее соученик в школе жизни, потом остановился и задумался, вглядываясь в ее лицо.

— Так мы уже когда-то, лет сто назад, стояли друг против друга, в старинной одежде, окруженные враждебными силами, точь-в-точь такие же непокорные и осторожные. Такие мы есть, такими и останемся.

— Кем вы тогда были? — спросила она, желая отвлечь его.

— Священнослужителем, — уверенно сказал он.

Она только посмотрела на него и повернула прочь.

— Нет! — крикнул он в ужасе и рванул ее руку к своим губам, сорвал зубами перчатку…

— Но это верно, — сказала она. — Я очень многое угадываю о вас, а вы обо мне ничего? Ведь и я не настолько справляюсь с жизнью, как представляется со стороны. И вы, должно быть, угадали это, иначе вы не были бы так откровенны со мной.