Минерва - Манн Генрих. Страница 23

— Венерой… — беззвучно повторил он. Вдруг к его лицу прихлынула кровь. Он спрятал румянец за спиной девочки. Он обнял ее сзади и медленно провел по комнате до сундука с выпуклой крышкой. Он открыл шкатулку из слоновой кости и меди, стоявшую на нем, и погрузил в нее слабые руки девочки. Она серьезно и неторопливо вынула их; они были увешаны запястьями, обвиты жемчугом и сверкали огнем разноцветных камней. Якобус, выпрямившись, смотрел на ее игру, на усталую и чарующую игру холодного прелестного ребенка в камчатной ткани и кружевах, так тяжело носившего свой забытый, воскрешенный во имя искусства пышный наряд. Его волнение улеглось, он обернулся и сказал:

— Знаете, на что похоже это дитя? На семь лет, которые лежат за нами. Не дитя ли оно этих семи лет? Я хочу сказать — поскольку оно несколько искусственно и герметически закупорено, постольку оно бесцельно покоится в себе, не предъявляя больших притязаний на будущее.

Он тихо проговорил это и замолчал, подавленный и хмурый. Он думал:

«И при этом оно у меня даже не от тебя».

Герцогиня подумала с удивлением: — «Но оно не от меня».

Вскоре она поднялась.

— Я слышу голоса в передней. Моего ухода ждут.

Из страха оставить неблагоприятное впечатление, он принялся оживленно болтать.

— Взгляните же на шкатулку, маленькая Линда просит вас, герцогиня, полюбоваться ее сокровищами. Вот цепочки и колечки, и брошь, и много всякого дорогого хлама; прекрасные дамы подарили все это, чтобы папа нарисовал их еще более красивыми, чем они на самом деле. Понимаешь? Маленькая Линда ставит сюда свой ящик, точно кружку для бедных.

Герцогиня рассмеялась. Он продолжал:

— Этот огромный изумруд от леди Олимпии. А вот этот браслет с опалами от Лилиан Кукуру — ведь она теперь на сцене…

Затем он открыл перед ней дверь, и в комнату тотчас же с холодным, деловым видом вошла семья иностранцев, занятая осмотром местных достопримечательностей. Сзади шел слуга, он подал художнику карточку. Якобус сказал:

— Фрау Клара Пимбуш из Берлина. Ага, это дама, которую я должен писать. Она приехала в Венецию исключительно из-за меня. О цене мы уже условились, все в порядке… Скажите даме, что я сейчас буду к ее услугам.

Торжественно, с преувеличенно высокомерным видом провел он герцогиню мимо нескольких посетителей, через парадную мастерскую, где никогда не работал, — обширную комнату с высоким, слегка сводчатым потолком, отделанным старым золотом. Стены, исчезавшие под старыми картинами, сверкающими или потемневшими, были покрыты потертым шелком; пол был устлан роскошными мягкими коврами, на узорах которых стояли резные столы под тяжелыми складками парчовых скатертей и мраморные консоли на золотых ножках, уставленные почерневшими, хмуро глядящими бюстами.

Они прошли через отделанную черным мрамором дверь комнаты; тяжелая, зачарованная памятью старого величия, враждебного современному добродушию, она должна была возбуждать у приехавших издалека посетителей безмолвное, робкое представление о сказочной, непонятной и потому почти страшной личности, к которой они приближались: о великом художнике.

Прощаясь, герцогиня вдруг спросила:

— Разве мы должны считать наши семь лет законченными именно сегодня? Как собственно мы пришли к этому? Сегодня должна быть какая-нибудь годовщина…

— Не правда ли? — быстро ответил он. — У вас тоже это ощущение. У меня оно было все время; это тоже способствовало тому, чтобы возбудить меня неподобающим образом, — прибавил он. — И только что, когда мы проходили через приемную, я вспомнил.

— Что?

— Что семь лет тому назад в этот день умерла Проперция.

Она посмотрела ему в глаза, оцепеневшая и охваченная ужасом. Затем она сказала:

— Вы не должны были говорить мне этого, — и ушла.

Когда она садилась в свою гондолу, подъехала госпожа де Мортейль. Они бегло поздоровались. Клелия увидела странное волнение в ясных чертах герцогини. Тотчас же она внутренне возмутилась: «От великого человека, который принадлежит мне, не уходят с таким видом. Я запрещаю это!» Но ее враждебное чувство быстро спряталось под мечтательной миловидностью лица.

Герцогиня ехала домой, полная страха.

«Неужели воспоминание о тебе никогда не будет тихим и радостным? Неужели я всегда буду принуждена думать о тебе, которую я любила, как о враге? Ты изменила искусству и умерла из-за любви. Я знаю это, и знаю, что я достаточно сильна, чтобы не последовать за тобой. Зачем же после стольких лет ты снова так зловеще становишься на моем пути?»

Приехав домой, она заметила, что опять настойчиво и страстно говорила с мертвой. «Как тогда в Риме, — сказала она себе, снова охваченная страхом, — когда я целую ночь упрекала в измене мою бедную Биче. А утром я узнала, что она мертва. Она умерла, как Проперция».

Погруженная в эти мысли, она дошла до конца ряда кабинетов. Вдруг она остановилась с прерывающимся дыханием, прижав руки к груди. Она увидела нечто: она думала, что оно давно исчезло, быть может, уже семь лет тому назад. Теперь оно снова встало на краю мертвой лагуны: гигантская угроза белой женщины, вонзавшей кинжал себе в грудь.

Вечером друзья собрались в кабинете Паллады. Герцогиня беседовала с синьорой Джиной Деграндис о венецианских художниках и о свете, лежавшем в ранние часы на той или иной головке ангела. Нино благовоспитанно ходил по комнате, заложив руку за спину. Но на камине он заметил два длинных жезла из слоновой кости; наверху у каждого было лицо шута в остроконечном колпаке, скалящее зубы и уродливое. Мальчик стал на цыпочки и протянул руку. Сан-Бакко схватил его за большие, зачесанные кверху локоны; он отогнул назад его голову, заглянул ему в глаза и засмеялся. Он пощупал мускулы на его руках, привел рукой мальчика по своим собственным и дал ему один из жезлов. Другой он взял сам.

— Ты умеешь фехтовать? — спросил он, наступая на мальчика со своим оружием.

— Я научусь, — сказал мальчик; его глаза сияли. — Конечно, я научусь… в свое время.

— Почему бы и не сейчас?

— Сейчас?

Он улыбнулся и на секунду задумался в нерешительности. Затем он твердо сказал:

— Если вы хотите, то сейчас.

— Возьмись за голову шута! — воскликнул Сан-Бакко. — Согни вот так руку, теперь выпрями ее и парируй. Теперь прими флорет и ударь меня в живот. Так…

Нино исполнял указания своего учителя, счастливый и серьезный.

Герцогиня заметила, что Якобус сидит в стороне от других, молчаливый и хмурый. «День смерти Проперции, — каждый раз, как я взгляну на него, он будет повторять мне, что сегодня день смерти Проперции», — сказала она себе, с трудом преодолевая ощущение холода.

Зибелинд и Клелия сидели рядом, но беседовали мало. Граф Долан и его зять де Мортейль со скучающим видом лежали в креслах. Ноги старика стояли на мягкой скамеечке. Он был бел, как известь, и сидел невероятно съежившись в своем широком платье; вся жизнь его, казалось, сосредоточилась в неустанном блеске черных зрачков под опущенными морщинистыми веками.

Подле него на столике комичный герой из слоновой кости с брюшком и в лавровом венке хвастливо обнажал длинный меч. Он пыжился на своем чересчур большом бронзовом пьедестале, украшенном сценами из рыцарских романов и древней торжественной надписью. Правая рука старика Долана крепко обхватила пьедестал. Время от времени она выдавала свою тайную судорогу легким постукиванием острых ногтей, торопливо ударявших о металлическую надпись. Она гласила слева: Aspeto — Tempo, а справа: Amor. И Зибелинд, искоса поглядывавший на нее, с страдальческой злостью говорил себе, что у полуокоченевшего и все еще ненасытного старика нет «времени ждать», а от «любви» осталось только название.

Мортейль с намеренной бесцеремонностью развалился в кресле и рассматривал свои ногти. Он сказал:

— Боже мой, милый папа, эту фигуру герцогиня, наверное, уступит вам. Но, откровенно говоря, ваше беление мне непонятно. Работа, пожалуй, хороша, но не хватает вкуса. Я сознаюсь, что не выношу отсутствия хорошего вкуса. Я не хотел бы, чтобы эта вещь стояла у меня в комнате… Что вы говорите? — спросил он, так как старик прошипел что-то непонятное. Наконец, он разобрал: