Апология - Алейник Александр. Страница 19

апр. 92

x x x

Внимая стуку жизненной машины,

вставали, пили чай, листали книги,

внимая-вынимая, мы ложились —

диваны напрягались как заики.

Деревья разводили в небе руки,

выкидывая птиц из желтых клеток,

мосты повисли на бретельках,

брюки сточила снизу бахрома за лето.

Как современно каблучки стучали —

встречаем осень в правом полушарьи,

пока поводишь узкими плечами —

ключами в темноте по двери шарю.

Дождь пахнет мутной оторопью окон

и мокрой головою после ванны, —

горючая шуршит и бьется пленка

и………………………………../обрыв/

11 апр.92

x x x

Сердце спускающееся этажами —

сна содержанье,

гулкие лестницы и дворы —

всегда пустые, цвета норы,

небо прижатое к крышам и окнам

всей тоской одиноко,

в штриховке решеток повисшие лифты

на кишках некрасивых,

перила в зигзагах коричневой краски —

как сняли повязки,

шахты подъездов с тихим безумием

масляных сумерек,

любви, перепалок, прощаний

небольшие площадки

в геометрии вяловлекущей жизни,

склизкой как слизни,

город с изнанки — двери, ступени

в улиц сплетенья,

куст ржавеющей арматуры

из гипсовой дуры,

лиловые ветви спят на асфальте

смычками Вивальди,

скелетик моста над тухлой водою,

сохнущий стоя,

холмы, к которым шагнуть через воздух

не создан,

но можно скитаться в сонном кессоне,

расставив ладони,

врастая в обломки пространства ночами,

жизнью — в прощанье.

25 июля 92

x x x

Дней обраставших листвой и снегом

столько прошло, сколько в льдине капель,

смотришь назад —

города под небом

осторожной повадкой цапель

завораживают взгляд.

Время мое примерзло

к стенам долгих улиц и маленьких комнат,

не отодрать.

Красные лошади мчались по венам

сорокалетним забегом конным

в выдоха прах.

Вдох — к средостенью — к бьющейся мышце,

чтобы остыть, потому что холод

костью стоит в ней.

Каждую ночь возвращаются лица,

слова, чей-нибудь голос,

с ужасом слитый.

Лед нарастает минут, мне дают их

так, не за что, слишком много,

что делать мне с ними…

Люди живут в ледяных каютах,

руки их трогал,

каждое имя

губы грело мои, их дыханье

смешано было с моим в молекулах общего

мига,

данного нам на закланье

на тощей площади

мира.

Жесты уничтоженья — жесты любви, объятий

неподвижно застыли

перед зрачками —

падающее театральной завесой платье,

фонаря лебединый затылок,

где встречались…

Не растопить белого времени

хворостом комканых

слов.

Давно за мной — тенью за Шлемелем

ледяными обломками

кралась любовь.

Чувства, страсти и судороги,

в горле комки — остановки

в розовой шахте лифта,

в голуботвердой, сверкающей сутолке

льда, как на катке, тверже крови

застывшей залито.

Лезть сквозь слепые бойницы

в бумагу за словом исторгнутым —

плечи застрянут,

так под хорошей больницей

анатомы морга

грудью крахмальной встанут.

Переплавляя в лед

все, что я вижу, трогаю, отсылаю,

зову,

пережигаю год

в холод, белой золой отслаивая,

живу, живу.

92 г

x x x

Что книги синеокие читать,

когда и в них околевает слово,

пехота окровавленных цитат

уходит за поля в цветах

ей соприродно пыльных и багровых.

Еще гремит ее брезент,

бризант минут охотится за ней над хламом

чужим и застилающим глаза,

вот их и поднимаешь. Небеса

невозмутимы, как царевич Гаутама.

12 янв. 93

x x x

Дни летят, как семерки самолетов военных,

с оглушительным ревом,

над степенным Гудзоном, всклокоченным, пенным

океаном лиловым.

Дайте взгляд мне дюралевый в точной цифири

стрелок и циферблатов,

дайте разговориться в трескучем эфире,

унесись, авиатор!

Я давно наблюдаю себя как в бинокль,

весь в ночных озареньях —

у меня под рубашкой внутри — осьминогом

сердце есть на рентгене.

Накренясь над его трепыханьем из глуби

жижи красной и шума дыханья,

я далекую жизнь под крылом приголублю

на расшатанном за год диване.

Я хорош за штурвалом, в коже мягкой, пилотской.

Курс — Восток. Отрываюсь.

Подо мною земля вся в звезду и полоску

и вода голубая.

У меня под стеклом наступающий вечер,

световые цепочки,

то есть время работает — жесткий диспетчер,

доводящий до точки.