Апология - Алейник Александр. Страница 21

x x x

Ночь идет вкось

как земли ось,

я на ней гость,

гостю бы вина,

в ковшике одна

капелька видна,

да на близком дне,

липком, как во сне,

ох, не хватит мне

пересохших губ

подсластить тоску,

да хозяин скуп…

апр. 93

* АПОЛОГИЯ *

«Черепа в этих могилах такие большие, а мы были такими маленькими».

Сигитас Геда

Я уже перекрыл достиженья пилотов суровых тридцатых.

Я глаза накормил облаками из сахарной ваты.

Океан в паричках Вашингтона — рулон неразрезанных денег Америки

был развёрнут в печатях зелёных к «Свободе», маячившей с берега.

Я отрезал от чёрного хлеба России треугольный ломоть

невесомый горько-кислый, осинный, с размолотым запахом дома.

К жёсткой корочке губ, пересохших у гулкого речи потока,

я подам тебе глиняный ковшик муравьиного колкого сока.

Я узнаю зачем я пришёл к вам, зачем вы впустили

в мятый шёлк одиночества голоса голые крылья,

тёмный обморок речи с умыканием в круглом туннеле

состояния мира до глубокого сердца качели.

В горловую трубу кто глядит из оранжевой стужи,

поднимая ко лбу пальцев стиснутый ужас,

запрокинув лицо сохранённого жизнью ребёнка

из лиловых лесов, в листьях, в комканых их перепонках.

III

С красно-каменным хлебом домов, с расчисленным миром квадратным

томов или окон, гребущих углом брат на брата,

я сживусь наконец, я привыкну к себе, к окруженью

крест на крест в хлябях хлебова жизни сражений.

Я беззвестный солдат не имеющей карты державы,

нет штандартов сверкающих в ряд, только тоненький, ржавый

от солёной крови карандашик пустяшный, железный,

да девиз «се ля ви!» да мотивчик марьяжный, болезный.

Я увидел: нелепые, страшные, дикие, тихие,

семиглазые, шестирукие, осьмиликие,

говорящие скопом в слоистый песок целлюлозный

телом дырчато-белым, дево-драконом бесслёзным.

Не ищите в них квёлого олова, в чёрно-лиловом

невесёлом полку слово шло умирать по песку, по болоту за словом,

невесомый молчанья обоз за шагающим строем распался,

и горой мертвецов накоплялись у пауз

их густые тела, в них ещё моя жизнь остывала,

стебли чёрной тоски шевелила, в снопы составляла

лбов, запястий и глаз, век и ртов пересохших, осипших,

а потом звёздным флагом, спеша, укрывала погибших.

Пусть лежат как лежат, пусть пухом им белым бумаги могила,

в пальцах намертво сжав до высокой трубы Гавриила

шорох жизни моей, чешуи языка полукружья,

говор русских корней, обороны смертельной оружье.

посвящается М.

Усеченье строки, потому что не хватит дыханья дочитать, досчитать до конца

в чистом поле шаги. Усыханье распева идущего слева стихами, колыханием трав:

— Мальчишки, что взять c них, везло им — не знали свинца! Вот и сбились с ноги.

Птиц разве помнят названья? Днём и ночью бродили в тумане… Позовите того

стервеца! В самом деле, деревья деревьями звались. Гербарий был беден и бабочка

бабочкой млела. Но они отзывались, когда их нe звали, нагретою медью, юнцы, и

дрались неумело, не то что отцы! Это пластик, эпоха, монтаж, гербициды, отбросы,

эрзацы; это власть, немота до последнего вздоха, мандраж, комсомолки-берёзы,

либидо, чем тут красоваться? Какой тут кураж? Bот лежат друг на друге, погибши

за други, чужие, своя. На чужой стороне в красных вишнях тела их, запутаны руки,

и лежит колея, по которой тащились они, вся забита их плотью, никто их не спас,

рук щепоти и ртов их обводья, говоривших за нас.

Разбудите-ка мне вон того и того мертвеца

4-28 апр. 93

ВОЗДУХ

Прислушайся к его большому шуму,

разрубленный насквозь выходит воздух грубыми слоями

из пестрого столпотворенья парка.

Он повернулся ликом иссеченным

к собранью крыш над уличной трухой,

он машет им пустыми рукавами,

шуршит плащом, как сдутый дирижабль,

над мыльной оперой кипящего Гудзона.

Он ветви гнул, но стрелы не вложил;

не склонный к мщенью — он не видит цели.

Дороже упоения победой

ему трубы и колокола звук.

Он проглотил огромную обиду.

Он собственным объемом тяготится.

Обходит всех, ресницы опуская.

Уступчив? Значит всем добыча — он.

Что остается? Грусть от ускользанья,

а безразличный, гаснущий напор

толчками крови красной обернулся,

рисующей его на меловой бумаге,

и нет органа голосу его.

февр. 94

СЕМЬ ЛЕСТНИЧНЫХ МАРШЕЙ

На чистое звучание

меняет голос свой

привычное отчаянье —

им и живет живой,

подходит к небу сонный,

вернувшийся сейчас…

Громадно отдаленное,

не помнящее нас

пространство… в крыши рыжие

уставлено окно,

он смотрит в него, дышит

и нежное пятно

дыханья испаряется

с холодного стекла,

и вечность покупается

на денежку тепла.

Там ожили троллейбусы

и вздернули усы.

Уже жужжат пропеллером

по радио басы.

И закружились глобусы

в заставках новостей,

смотрите, вот подробности

полученных вестей.

Вот новые события —

их выше головы,

зачем же ночью спите вы?

все проморгали вы.

Вставай, дружок, наверстывай

что мимо уплыло,

и разливай наперстками

дыхания тепло.