Избранные - Марышев Владимир Михайлович. Страница 24

Еще одна узкая терраса. И еще. И еще… Андрей попытался сосчитать, сколько всего было уступов, но каждый раз сбивался. Семь? Восемь? Девять? Их количество как будто непрерывно менялось!

«Это невозможно! — вопил здравый смысл. — Фантазия беспредельна, она может родить каньон какой угодно глубины — хоть с пятнадцатью, хоть с двадцатью уступами. Но не в силах человеческих изобразить на плоской поверхности разверстую пасть преисподней, уходящую чуть ли не к центру Земли, чтобы взгляд проваливался все глубже и глубже, не находя дна, и чтобы это не казалось дешевым оптическим трюком, а взаправду холодило душу, как будто ты сам вот-вот сорвешься и полетишь в пропасть, а твой безумный крик будет отчаянно метаться между двумя бесконечными стенами… Тот, кто сотворил такую иллюзию, наверняка продал душу дьяволу!»

Здравый смысл был не прав. Если даже Ершов действительно связался с лукавым, тот при всем своем могуществе не изобрел бы способ нарисовать расщелину без дна. Дно все же было — зажатая каменными исполинами тонкая светлая змейка. Речка? Скопление кристаллов, одаренных солнечным лучом — последним, который не поглотили стены каньона? Ворохов не знал. Зато он увидел посреди извивающейся полоски темную точку. Наклонился вперед, чтобы разглядеть получше, и испытал новое потрясение.

Это была не точка, а крошечный черный крестик — распростертая человеческая фигурка с раскинутыми руками. «„Смерть“, — вспомнил Ворохов. — Теперь я понял название. Да, именно так это должно быть показано. Не костлявая с косой, не гроб и белые тапочки, не свечка в руках, а именно так…»

Полотно дышало безграничной скорбью. Стена, к которой была прислонена картина, растаяла, словно наведенный неким чародеем морок, вся обстановка гостиной провалилась в тартарары, и не осталось ничего, кроме этого чудовищного ущелья, как будто сама земля расступилась от ужаса перед одной-единственной человеческой смертью.

Кто-то прикоснулся к плечу Андрея, и он внезапно осознал, что Марго уже давно стоит рядом. Сколько же времени прошло? Десять минут? Двадцать? Полчаса? Как бы то ни было, это прикосновение означало, что он возвращается к реальности. Из пустоты материализовались стены комнаты, в одной из них обозначилось окно, на фоне которого прорисовался силуэт хозяина. Михаил Игоревич медленно повернулся и ощупал профессиональным взглядом лицо Ворохова, пытаясь угадать, какое впечатление на того произвела картина. Впрочем, угадать было нетрудно.

— Я понял, Андрей Витальевич, — негромко произнес Ершов. — Благодарю вас. — И он тут же вышел на кухню. Ворохов его тоже понял. Все это время художник находился в напряженном ожидании — его замораживала сама мысль о том, что суть полотна окажется недоступной гостю. И лишь убедившись, что цель достигнута, он сам легко и непринужденно «выпал» в реальное пространство — время, где можно заниматься обыденными делами.

Ворохов проводил взглядом его спину и вдруг, не отдавая себе отчета, обнял Марго за талию. Лишь в следующую секунду он понял, почему сделал это. Ему захотелось освободиться из-под власти картины, не допустить, чтобы эта впечатляющая аллегория смерти выстуживала его душу, доказать самому себе, что он еще не начал падение в бездну и даже не занес ногу над пропастью, что впереди долгая прекрасная жизнь. И не было лучшего способа подтвердить, что он готов, как и прежде, пить эту жизнь огромными жадными глотками, чем броситься в объятия любви, подступившей к нему вплотную с огромной охапкой благоухающих цветов.

На мгновение ему вспомнился желтый букет в руках булгаковской героини, и он даже успел испугаться, что описанная в романе история пронзительного, редчайшего единения душ не повторится. Но случилось чудо: Марго не только не отстранилась — напротив, придвинулась ближе, и Ворохов вздрогнул, когда два обтянутых тонкой материей холмика нежно и доверчиво ткнулись ему в бок. Вслед за этим, не давая Андрею опомниться, она слегка пригнула его голову, и он, ошеломленный молниеносным развитием событий, внезапно обнаружил, что уже отвечает на ее поцелуй.

«Это безумие, — подумал Ворохов, между тем обнимая Марго и второй рукой. — И кощунство вдобавок. В день похорон, в чужой квартире, забыв про лучшее творение хозяина, которым только что восторгался… Но пусть будет, что будет. Сегодня ЭТО произойдет. Я чувствую, я уверен…»

Так — стремительно, неудержимо — воспламеняется сухой камыш, стоит бросить в него спичку. Они совсем потеряли голову и уже были близки к тому, чтобы начать раздевать друг друга. И все же у них хватило благоразумия не делать этого, так что Ершов, вернувшись, застал парочку чинно беседующей о достоинствах картины.

— Ни слова больше! — запротестовал художник. — Слова — вздор! Учитесь, милые мои, читать по глазам, они не солгут. Сейчас, например, я читаю в ваших глазах… гм… не будем уточнять. Давайте-ка вернемся за стол, молодые люди!

Они вышли от Михаила Игоревича часа через три.

— Куда? — спросил Ворохов и сам поразился тому, что еще утром мечтал всего лишь побродить с Марго по улицам.

— Ко мне! — так же лаконично ответила она и вскинула руку, останавливая такси, как по заказу вынырнувшее из переулка.

Глава 12. ВОСТОРГИ СЛАДОСТРАСТИЯ

Марго жила одна в очень приличной двухкомнатной квартире — Ворохов о такой мог только мечтать.

— Ого! — удивленно сказал он, увидев на стене портрет Булгакова. — Не слишком ли много совпадений, Маргарита Николаевна? Не удивлюсь, если сейчас в комнату войдет откормленный котище, и ты, ласково поглаживая его по спинке, скажешь: «Выспался, Бегемотик, лежебока ты этакий?»

— Не исключено, — игриво ответила Марго. — Но если ты готов встретить здесь Бегемота и прочих представителей потусторонней братии, устроит ли тебя общество Маргариты? Может, тебе больше по вкусу Гелла? Не думал о таком варианте?

Она неожиданно взъерошила свои волосы, соорудив известную прическу «взрыв на макаронной фабрике», широко распахнула зеленые глазищи и, высунув язык, медленно и эротично, как заправская секс-бомба, облизнула губы.

— Только что вернулась с шабаша, — неестественным грудным голосом сообщила Марго. — Была куча знакомых ведьмочек. Состоялся небольшой обмен премудростями по совращению людишек. Готов ли ты, лакомый мой, испытать колдовскую любовь?

Вместо ответа Ворохов попытался обнять ее, но она немедленно отпрыгнула — так грациозно, как будто с детства разучивала балетные па.

— Терпение, касатик! Не все сразу!

И тут же помрачнела.

— Эх, Андрей, что мы с тобой творим… Такой черный день — скорбеть надо, а не амурами заниматься. Думаю, Михаил Игоревич нас бы не одобрил. Это правильный мужик… Да, кстати, мы там имитировали разбор его картины. А что ты на самом деле о ней думаешь? Только коротко, в двух словах.

— Очень сильно! — не задумываясь, ответил Ворохов. — Да, может, собственных Шопенов и быстрых кистию Гогенов… Слушай, Марго, но ведь это попросту невозможно! Какой-то ничем не примечательный областной центр — и целое созвездие талантов! Себя, положим, я скромно выношу за скобки, по Гудков, Ершов… А ты? Ты ведь тоже член клуба! Какой талант у тебя, Марго?

— Скоро узнаешь, — уклончиво ответила она.

— Что ж, подожду. А позволительно ли будет, сударыня, спросить о вашей профессии?

— Во всяком случае, она не самая древняя, хотя некоторые мои знакомые — правда, не члены клуба — в этом почти уверены.

— Ты что, серьезно? — не поверил Ворохов. — Ну, знаешь… Что же это за знакомые такие?

Марго улыбнулась.

— Конечно, они не опускались до того, чтобы вообразить меня заурядной путаной. Но кем-то вроде гейши или греческой гетеры — словом, дамы образованной, умеющей развлечь гостя не только известными телодвижениями… Такие догадки кое-кто высказывал. Ну и бог с ними! Может, — действительно произвожу такое впечатление. Что поделаешь? А работаю я, представь себе, на одну международную организацию. Добываю информацию из разных источников, составляю базы данных…