Агент сыскной полиции - Мельникова Ирина Александровна. Страница 55

– Знаешь, Алешка, ты хоть на бабе верхом доказательства добывал, все в радость, а мне как-то раз целую ночь среди вонючего тряпья под кроватью пришлось проваляться. А парочка резвая попалась. До утра забавлялись. Всю морду сеткой мне расцарапали, – расплылся в улыбке Вавилов.

Алексей сердито взглянул на него:

– Ну и циник же ты, Иван!

Тот показал в улыбке все зубы:

– Не горюй, из таких романтиков, как ты, самые отъявленные циники и получаются. – И уже серьезно добавил: – Жизнь такая штука, Алешка, что от романтических слюней в конце концов одни сопли остаются. – И, обернувшись к Тартищеву, деловито спросил: – Ну что, вести Завадскую?

– Веди! – кивнул головой Тартищев и посмотрел на Алексея: – Может, тебе все-таки уйти?

– Нет, я останусь, – решительно произнес Алексей и спросил: – Чем они меня опоили, Федор Михайлович?

– А это тебе еще один урок, Алешка, – вздохнул Тартищев и достал из сейфа плоскую фляжку Фейгина. – Никогда не пей на задании, а то ведь и без головы остаться немудрено. – Он плеснул несколько капель себе на руку и быстро растер их между ладонями. Понюхал и пояснил: – На белене водку настаивали. Твое счастье, что мало хлебнул, а то ведь и в могилевскую можно сыграть... Они наверняка так и задумали, чтоб от ненужного свидетеля после ограбления избавиться, тем более полицейского. Вот и столкнул тебя еврейчик прямо под копыта... – Он помотал фляжкой, взбалтывая ее содержимое, еще раз понюхал и удовлетворенно произнес: – Точно на белене, а еще, бывает, на чертополохе выдерживают, а пиво, я уже как-то тебе говорил, чаще на табаке или на окурках, чтобы с ног свалить... – Он вновь вернул фляжку в сейф и подмигнул Алексею: – Держись, сынку, не стоит эта тварь того, чтобы из-за нее сопли на палец мотать.

– Вы слишком плохо обо мне думаете, – огрызнулся Алексей и смело посмотрел в глаза Завадской, возникшей на пороге кабинета Тартищева в сопровождении Вавилова и казака конвойной команды.

Глава 25

Пышные рыжие волосы свалялись и сейчас больше походили на паклю, которой состоятельные хозяева затыкают щели между бревнами, чтобы лютые сибирские морозы не выстудили избу. Глаза казались еще более глубокими и огромными на иссиня-бледном лице. Завадская то и дело облизывала губы, и мускулы на ее лице судорожно вздрагивали всякий раз, когда ей приходилось выталкивать кончик языка наружу, видимо, он прилипал к зубам.

Она волновалась, но старательно изображала, насколько ей безразлично, где она сейчас находится и кто сидит напротив нее за столом, обитым зеленым сукном. И только этот кончик языка, торопливо скользящий по губам, эти нервные гримасы и странный, словно отблеск затухающей лампады, огонек в глазах с узкими, как у кошки, зрачками выдавали ее. И, взглянув на Тартищева, который полупрезрительно-полунасмешливо наблюдал за ее попытками сохранить достойный вид, Завадская поняла, что он догадывается об этих попытках. И тогда она высокомерно подняла голову, намеренно обошла Алексея взглядом и спросила:

– Чему обязана, господа?

– Вы, Завадская, напрасно корчите из себя знатную дамочку, – поморщился Тартищев, – я б на вашем месте поостерегся вести себя подобным образом. Для меня одинаково, что Семка-колодник с рваной ноздрей, что вы, дочь польского шляхтича, которому все отрадно, коль России накладно.

– Не смейте трогать моего отца! – с расстановкой и сквозь зубы произнесла Завадская. – Вы его мизинца не стоите!

– О, упаси, господь! – воздел руки к небу Тартищев. – Кому он нужен, ваш папенька?

Завадская не ответила на этот почти риторический вопрос, лишь окинула Тартищева мрачным взглядом, кивнула на Алексея и процедила:

– Уберите этого юного провокатора! Иначе ничего говорить не буду!

– Этот провокатор тебя от уркагана спас, а ты лаешься! – почти миролюбиво произнес из своего угла Вавилов и поинтересовался: – Ты хотя бы представляешь, что тебя теперь ожидает?

– Не смейте говорить мне «ты»! – почти прошипела Завадская, отвернулась от Вавилова и с ненавистью посмотрела на Тартищева. – Уберите своих сбиров! [46] Я требую, чтобы их здесь не было!

– Прекратите, голубушка, сюда вы прибыли не по собственной охоте, – Тартищев задумчиво постучал пальцами по столу, – и мне решать, кто должен находиться здесь при вашем допросе. – И приказал Алексею: – Будешь вести протокол.

Алексей занял место за боковым столиком, разложил бумаги, проверил перо и заглянул в чернильницу.

– Итак, – Тартищев вышел из-за стола и, заложив руки за спину, прошелся взад-вперед по кабинету. Остановился, оперся кулаком о столешницу и, сверху вниз посмотрев на Завадскую, повторил: – Итак, начнем с того, каким образом вам удалось не только улизнуть с каторги, но и прожить более трех месяцев в Североеланске? Учтите, бессмысленное запирательство только усугубит ваше положение. Следствие по вашему делу излишне затянется, а в нашем остроге, сами понимаете, не слишком подходящие условия для страдающих чахоткой.

– Можно подумать, вы меня отправите лечиться на Лазурный берег, – ухмыльнулась Завадская. – В Таре еще худшие условия, чем в вашей тюрьме. Здесь, по крайней мере, гнус не допекает и вода не гнилая...

– А с чего вы, голубушка, решили, что вас вернут в Тару? – вежливо осведомился Тартищев. – Учитывая тяжесть содеянных вами преступлений, судить вас будут не иначе как военным судом.

– Вы желаете меня запугать? – не менее вежливо справилась Завадская. – Вы, Тартищев, столь же низкий и подлый негодяй, как и все ваше окружение. – Она метнула гневный взгляд в сторону Алексея. – Мелкие, никчемные душонки! Вы держите народ за горло мерзкими лапами и не даете ему вздохнуть свободно! Вы топчете его своими сапожищами, не позволяете подняться из грязи, давите любые проявления инакомыслия! – Лицо Завадской пошло красными пятнами, и она нервно прижала платочек к груди.

– Я не собираюсь вступать с вами в никчемные споры, – сухо прервал ее Тартищев, – но, насколько я понимаю, все ваши хождения в народ закончились полнейшим провалом. Народ, который, как вы выражаетесь, мы исправно втаптываем в грязь и душим неимоверно, ваш светлые идеи не воспринял и, что достоверно известно, некоторым вашим агитаторам не только изрядно накостылял по шее, но и сдал их в полицию...

Алексей быстро переглянулся с Вавиловым. Чрезмерная любезность Тартищева ничего хорошего не сулила. Из своего небольшого опыта он знал, что подобное благолепие – всего лишь затишье перед бурей. И она непременно грянет, стоит Завадской переступить ту неведомую грань, которая отделяет здравомыслие от безрассудства.

– Советую вам не запираться, – продолжал тем временем Тартищев, не спуская тяжелого, исподлобья взгляда с Завадской. И та не выдержала, заерзала на стуле, затем поднесла платочек к губам и несколько раз кашлянула. – Ваши правдивые показания, несомненно, учтут в суде, но, если честно, они уже не имеют никакого значения, потому как ваши соучастники Мамонтов и Фейгин под давлением неоспоримых улик уже сознались в содеянных преступлениях. Ограбления, взрывы, убийства... Напрямую вы не убивали, Завадская, если не считать санкт-петербургского покушения, но вы были организатором всех этих адских замыслов, предводителем шайки воров и убийц. У вас извращенный и хитрый ум! И вы не женщина! Вы хладнокровная и жестокая убийца! – Завадская попыталась что-то сказать и слегка приподнялась на стуле. – Сидеть! – рявкнул вдруг Тартищев и хлопнул ладонью по зеленому сукну так, что подпрыгнуло пресс-папье. – Вы самая обыкновенная уголовница, и нечего мне парить мозги красивыми словами. Преступление – всегда преступление, даже если оно совершается ради благих целей!

– Вам меня не запугать! – вновь почти выкрикнула Завадская и выпрямилась на стуле. Глаза ее полыхнули яростью. – Как я жалею, что Мамонт не пристрелил вас еще тогда, на кладбище... Это его и сгубило! Я всегда говорила и даже перед смертью буду повторять, что полицию надо уничтожать в первую очередь. Вашим мордоворотам и сбирам история не простит издевательства над народом и его желанием жить свободно.