Весна в Карфагене - Михальский Вацлав Вацлавович. Страница 52

Николь, Машенька и Клодин расположились на ночлег в большой шатровой палатке, устланной толстыми коврами. Спали они замечательно.

А когда Машенька проснулась и выглянула из палатки, было совсем светло, но лагерь еще спал. Спали люди, спали лошади, ослики, верблюды, спали все, кроме мерно шагающих часовых по окраинам бивуака. Машенька накинула халатик и вышла из палатки. Рассеянный, но необыкновенно яркий свет заливал необозримые пространства, с какой-то неистовой, но очень мягкой силой он катил свои волны с востока на запад, и небо стояло над миром высокое, чистое, такое нежно-голубое, какого Машенька не видывала отродясь. Далекие горные плато туманно светились поблекшими травами, воздух реял над землей точно так, как дрожал он зимой над раскаленной печкой у них на кухне, в Николаеве; свет струился почти невидимыми нитями, и они серебряно дымились в шерстинках на верблюдах и осликах, вплетались в гривы лошадей, поблескивали тончайшей паутиной на тюках и палатках. Даже тени, и те, казалось, были размыты светом, его текучим, неуловимым блеском. Удивительно, но при невероятном обилии и яркости света он не только не ослеплял, но даже и не напрягал глаза, а как бы ласкал взор надеждой на вечное будущее.

И еще… Машеньку поразила тишина. Тишина стояла такая, что каждый шорох, сопение животных, бормотание или похрапывание спящих людей, шаги часовых казались выпуклыми и не смешивались друг с другом.

Машенька вдруг физически ощутила, какие необъятные просторы подвластны в Сахаре тишине и как пьянит и сколько беспричинной радости вселяет она в сердце. В ее сердце! Трепеща от восторга, Машенька встала на колени, прямо на холодную гальку, и вознесла молитву:

– Господи! Спасибо тебе, Господи! Спаси и сохрани мою маму, Господи! Спаси и сохрани мою сестричку Сашеньку! Спаси и сохрани Россию!

Так прошептала она на краю Сахары, и слова ее полетели в потоках света, словно прозрачные пузырьки, которые пускала она в детстве из мыльной пены.

Потом не раз и не два вспоминая эту свою нечаянную радость и нечаянную молитву в пустыне, Машенька спрашивала себя: почему она не вспомнила в тот момент про дядю Пашу? Спрашивала, но не могла ничего ответить.

Вдруг сверкнул на востоке краешек солнца, и в ту же секунду ударил зорю подстерегавший восход барабанщик, и горнист затрубил побудку [54].

Когда они наконец одолели горный перевал и вышли на южные склоны Берегового Атласа, доктор Франсуа показал им первое вади – сухое русло реки. Река была похожа на настоящую – с берегами, с отмелями, с глубокими промоинами, только совершенно сухая, лишь вместо воды был камень, однако очень гладкий, почти сверкающий, иногда чуть шершавый или отслоившийся от высокого берега. Как это ни странно, однако картина не казалась мрачной, угадывалось, наверное, именно шестым чувством, что там, под каменным ложем, где-то в глубине, но строго по руслу, есть водоток, есть жизнь. Вади, которую показал им Франсуа, начиналась с крохотной полуобвалившейся траншейки и текла вниз, расширяясь от камня к камню. А когда караван спустился в долину, то каменное русло даже разошлось на два рукава.

– Во время зимних дождей это настоящая бурная река, – сказал Франсуа и хотел еще что-то добавить, но приложил руку козырьком к глазам, пригляделся. – Кажется, встречный караван? Нет, – решительно заключил он через минуту, – одинокие путники.

И все сразу забыли о вади и стали ждать первых встречных.

– Первые встречные в пути – всегда не просто так. Загадывайте желание – обязательно бубновое! – смеясь, предложила Николь.

– А как его загадывать? – спросила Клодин.

– А кто как хочет и кто на что хочет, – уверенно сказала Машенька. – Я уже загадала.

– И я! – подняла палец Николь.

– И я! – крикнула со своего верблюда Клодин.

– И что же вы загадали? – насмешливо спросил Франсуа.

– А каждая свое! – весело отвечала Николь. – Неужели мы такие старухи, что нам и загадать нечего?

Да, каждая загадала свое. Машенька загадала, что если среди идущих навстречу путников не окажется ни одной женщины, то рано или поздно она обязательно встретится с дядей Пашей, куда бы он ни уехал, хоть за океан, хоть за два!

Женщин среди первых встреченных путников не оказалось. Это были три пеших негра, ведшие в поводу трех навьюченных осликов. Пока они приближались, доктор Франсуа обратил внимание Машеньки, Клодин и Николь на стремительно передвигающиеся по палевым холмам справа красноватые пятнышки с белыми точками.

– Что это? – удивилась Машенька. Очень похожи на грибы-мухоморы.

– Что иметь мухор? – переспросил ее по-русски Франсуа.

– Мухомор – это такой гриб. Он растет у нас в России, очень красивый и ядовитый, бурый с белыми точками, – ответила ему по-французски Машенька.

– Нет, это не грибы, это газели! – рассмеялся Франсуа, переходя на французский. – Газели пасутся среди желтеющей альфы [55]. Присмотритесь внимательно – вся земля в копытцах газелей, и принюхайтесь – слышите мускусный дух?

Наконец негры подошли совсем близко: приостановились и попридержали своих осликов.

Доктор Франсуа приветствовал их по-арабски и спешился в знак уважения. Спешились Николь и Машенька, одна бедная Клодин не могла слезть со своего верблюда и разглядывала путников сверху. Все трое были очень высокого роста, необыкновенно худые, с такими иссохшими, иссеченными морщинами маленькими лицами, что их черные веселые глаза казались непропорционально большими, просто-таки огромными, а черная кожа была как бы покрыта окалиной – серой с фиолетовым отливом. Такая окалина проступает на раскаленном докрасна куске железа, если его сунуть в воду, – это ветер и зной пустыни не только иссекли их лица похожими на шрамы морщинами, но и покрыли несмываемым серым налетом. На маленьких головах у негров красовались алые тюрбаны, а их куртки и широкие штаны были сшиты из лоскутов разного цвета – белого, розового, голубого, алого, фиолетового, желтого, на ногах было надето тоже что-то диковинное – то ли гнутые туфли на толстой подошве, то ли какие-то странные полусапожки, с кренделями на пятках. Все трое казались изможденными стариками, что особенно контрастировало с их шутовским одеянием и наполненными чистым сиянием необыкновенно веселыми глазами, в которых было столько детского доверия к жизни, столько радости и надежды, что, глядя на них, смягчились даже самые суровые из солдат и самые свирепые из погонщиков каравана.

На черной тонкой шее одного из них болталось ожерелье из тростниковых флейт, другой держал в руке волынку, третий нес на перевязи «гитару», сделанную из панциря крупной черепахи с прилаженной к нему палкой и натянутыми на ней струнами. На осликах были видны тамбурины с погремушками и какие-то разноцветные кукольные фигурки, видимо, для театрального действа, кроме того, на одном из осликов возвышался довольно большой кожаный барабан.

Все трое плохо говорили по-арабски и все время смеялись, притом очень искренне. С большим трудом доктору Франсуа удалось выяснить, что скорее всего они с берегов озера Чад. При слове «Чад» все трое так радостно закивали головами, что сомнений быть не могло. Доктор Франсуа старался говорить с ними и так и эдак – и на всех доступных ему языках, и при помощи жестов. Они объяснялись довольно долго и беспрерывно хохотали и хлопали друг друга по плечу.

– Невероятно, – сказал наконец доктор Франсуа, обращаясь к Николь и Машеньке, – но они бродячие музыканты и идут от озера Чад, а значит, пересекли всю Сахару! Это невероятно! Они хотят спеть для нас. Видно, карманы их так же пусты, как и бурдюки для воды. Пусть поют?

– Еще бы! Конечно! – обрадовались Николь и Машенька.

– Пусть поют! – подала сверху голос Клодин и вдруг громко добавила командным тоном: – Эй, все слушать музыку, все слушать музыку! – Видно, ей крепко надоело торчать на своем верблюде без внимания.