Польский всадник - Муньос Молина Антонио. Страница 79

– Подумать только, – сказал он, – восемнадцать лет… А ведь кажется, ты только вчера родился. Было ужасно холодно в той мансарде, а ты был такой слабенький, что мы думали, умрешь. Твоя мать, бедняжка – ты же ее знаешь, – смотрела на тебя, такого крошечного, и заливалась слезами. Кажется, будто я прямо сейчас вижу, как акушерка моет тебя при свече. Ветер повалил столбы с электрическими проводами, и нам казалось, что и крыша вот-вот улетит. Это был год сильных холодов. В Махине замерзла половина оливковых деревьев. А у нашей коровы пропало молоко, и теленок умер от голода.

Мне никогда раньше не приходилось слышать, чтобы отец вспоминал что-нибудь вслух. Я знал наизусть все, что он рассказывал мне в тот день, потому что мать и бабушка Леонор повторяли это множество раз, но не предполагал, что отец мог придавать какое-то значение воспоминаниям и погружаться в них с такой нежностью и стыдливостью в глазах. Однако, несмотря на это, я не чувствовал себя ближе к нему: я смущался, невольно замыкался в себе и слушал отца, сконфуженно опустив голову, чтобы не смотреть на него. Это было пасмурное, но не дождливое воскресенье, и фасады мадридских зданий, потемневшие от выхлопных газов, были такие же серые, как и небо. Я вспоминал белые стены Махины, блеск солнца на старинных каменных особняках песочного цвета. Когда мы шли вниз, к площади Испании, отец запрокинул голову, опершись на мое плечо, чтобы полюбоваться высотой Мадридской башни. Он рассказал мне во всех подробностях о своей поездке в метро: он сделал пересадку на «Соль», очень внимательно слушал названия станций, чтобы не пропустить свою, с большой осторожностью входил и выходил из вагона и положил бумажник во внутренний карман, чтобы не украли. Я притворно поинтересовался хозяйством и урожаем, и отец ответил, как говорил каждый год, что урожай – просто беда, потому что уже нет таких дождей, как в прежние времена. Он удивился, увидев оливковые деревья на площади Испании, и подошел к ним с тем же недоумением, с каким поприветствовал бы там земляка. Он дотронулся до ветки, оторвал побеге изогнутыми, истонченными листьями и рассмотрел их с презрением на ладони. Это были больные деревья, отравленные выхлопными газами и близостью людей. До того как изобрели пестициды, оливы росли только вдали от населенных мест.

– Они вроде меня, – сказал отец, остановившись перед статуями Дон Кихота и Санчо и выкинув побег в пруд, – тоже вянут там, где много народу.

Фигура Санчо понравилась ему.

– Разве он не похож чем-то на лейтенанта Чаморро? И ослица такая же, как у него.

С Западного парка дул ледяной ветер. Отец застегнул пальто, потер руки и сказал, что я точно простужусь в джинсах и своем ультрамариновом анораке.

– Но по крайней мере уж загривок-то у тебя не замерзнет. – Это был намек на мои слишком длинные волосы.

Мы поднялись по проспекту Гран Виа, почти безлюдному в это время; машин было совсем немного, и проспект казался пустынным и более широким, бесконечно уходящим вверх – к зданиям площади Кальяо и огромным навесам кинотеатров.

– Я подумываю о том, чтобы продать участок, – сказал отец после некоторого молчания.

Глядя на него, я чувствовал, что соотношения в мире изменились: я был выше отца, к тому же в Мадриде он казался мне ниже ростом, потому что прежде я видел его только в Махине, где все было преувеличено моим детским взглядом.

– У меня одного уже нет сил для такой работы, а врач говорит, что в любой момент приступ может повториться.

Отец не упрекал меня за то, что я оставил его: он грустно смирялся с очевидностью, что времена изменились, что он уже не молод и мое будущее будет не таким, каким он себе его представлял. Но я не знал, что сказать отцу и как провести наедине с ним целый день, долгое пустое воскресенье, до одиннадцати часов вечера, когда я должен буду проводить его на поезд. Отец был неутомимым ходоком, и я предложил ему пройтись пешком до Ретиро. У станции метро «Кальяо» он остановился посмотреть на карту Мадрида и достал из кармана бумажку с записанным на ней адресом:

– А ну-ка, сможешь отвезти меня по этому адресу? Мне пришло в голову, что мы можем навестить моего двоюродного брата Рафаэля.

Мне удалось быстро сориентироваться в метро, и через два часа мы вышли из автобуса на незаасфальтированной площади Леганеса. Оставалось только найти дом.

– Не волнуйся, не волнуйся. Если не знаешь, как идти, можем спросить. Язык доводит до Рима.

Дядя Рафаэль жил в многоквартирном десятиэтажном доме, окруженном канавами, горами уралитовых труб и заброшенными огородами, изрытыми экскаваторами. Посреди грязи стоял домик, как на нашем участке, со стойлом под навесом, но с провалившейся черепицей и выломанными рамами.

– Седьмой этаж, Б. Это здесь, – сказал отец, поведя плечами и поправив галстук.

Я заметил, что он нервничал в лифте, но старался не подавать виду. Квартира дяди Рафаэля была маленькая и темная при бледном свете зимнего утра, в коридоре пахло едой, и на стене висело изображение Иисуса Назарянина под пластмассовой крышкой с двумя маленькими фонариками. Дядя Рафаэль и мой отец обнялись, а потом из кухни вышла его жена – растрепанная, в грязном переднике, старых тапочках и шерстяных носках. Она поцеловала нас обоих и спросила, не хотим ли мы выпить по рюмочке анисовой и поесть ромовой бабы по-махински. Высокий паренье длинными волосами проскользнул с террасы во внутреннюю комнату, и дядя Рафаэль велел ему подойти поздороваться с нами:

– А ну-ка, сынок, поцелуй родственников.

Парень казался примерно моего возраста, но волосы его были длиннее, а прыщей больше, чем у меня. Он не глядя коснулся наших щек и снова исчез: за закрывшейся дверью тотчас раздалась хриплая песня Слейда. В столовой, над пластиковым диваном, куда нас усадил дядя Рафаэль, висел ковер с изображением оленей, а рядом с ним – вставленная в рамку фотография его отца.

– Какая несправедливость, брат… Отец был такой добрый. Я смотрю на фотографию, и мне кажется, что он вот-вот заговорит.

Дядя Рафаэль подробно расспросил нас обо всей семье, поинтересовался моей начавшейся учебой и сказал, чтобы я обращался к нему, если что-то будет нужно. Он посетовал, что его сын не хочет учиться, а целый день сидит взаперти в своей комнате, слушая музыку, от которой можно оглохнуть. Дядя Рафаэль спросил, помню ли я то время, когда мы жили в мансарде, а он приходил проведать отца и делал для меня фигурки животных из коробок от лекарств.

– Ну и дела, брат: ведь он был совсем крошка, и вот уже взрослый.

Они вспомнили то время, когда сами были детьми и ловили лягушек в прудах на участках: в те голодные годы это было единственное мясо, которое они могли попробовать.

– Твой отец был тогда совсем мальчишкой. Он сеял мяту у оросительных каналов и продавал ее арабам Франко для чая, а на вырученные деньги мы оба ходили на представления.

У дяди Рафаэля до сих пор остался махинский акцент. Он смотрел на моего отца с тем же восторгом, как и в то время, когда из-за разницы в возрасте – на два или три года – двоюродный брат был для него образцом для подражания, почти героем.

– Ты должен был поехать со мной в Мадрид и не надрываться больше в поле. Взгляни на меня: рабочий день – восемь часов, за сверхурочные оплата отдельно, отпуск, прибавка на Рождество и Восемнадцатое июля, и не нужно смотреть на небо, гадая, будет дождь или нет.

Но в его голосе и лице, сильнее постаревшем, чем у моего отца, была та же грусть, что в коридоре и обстановке его дома, сумрачном свете воскресенья – тень горечи, как у человека, постоянно думающего о своей болезни, но не говорящего о ней. Он задумывался, хотя и не переставал нас слушать, морщился от громкой музыки, доносившейся из комнаты сына, и торопился предложить нам еще анисовой водки, пива, жареной картошки и махинских оливок, приправленных тимьяном. Мы должны были остаться обедать, и отец, вместо того чтобы возвращаться домой этим же вечером, к каторжной работе на рынке и в поле, мог провести несколько дней у него дома. Он покажет нам весь Леганес, сводит в бар земляков, и мы объедем бесплатно весь Мадрид – не зря ведь он заслуженный водитель парка!