Полюс Лорда - Муравьев Петр Александрович. Страница 35

– Налей мне еще! – попросила она.

Я принес ей полный стакан. Она отпила половину, поднялась и прошла к книжной полке. Здесь она долго стояла, будто рассматривая книги, затем оглянулась по сторонам и молча направилась в спальню…

Я ждал минуту, две, пять, потом встал и подошел к двери.

– Дорис! – позвал я и затем громче: – Дорис!

Ответа не последовало. Я приоткрыл дверь. Она лежала под простыней, на спине. Платье, пряча белье, свисало со спинки кресла.

Не помню, кто это сказал, – наверное, какой-нибудь злосчастный поэт, – что счастье познается лишь в мечтаниях. Я тоже так думал, всегда думал, вплоть до этой блаженной ночи. В мечтах становился ангелом, поднимаясь ввысь навстречу мягким лучам, проливавшимся с розового неба; или мчался на коне, грозный и бесстрашный, чтобы на краю гибели познать радость победы; в мечтах же ласкал самых красивых женщин, каких может создать воображение: диких и жестоких в своей испепеляющей страсти, или нежных и задумчивых, к которым я припадал, как припадает к материнской груди младенец.

Мне снились и сны – в дни юношества, – прекрасные волшебные сны, от которых я просыпался в сладком дурмане. Помню, не раз мне приходило на мысль: зачем я не умер? Жить дальше отравленным такими воспоминаниями представлялось неодолимой мукой. В сумерках хмурого утра на меня смотрели, призывно и насмешливо, теперь недоступные в своей красоте виновницы моих ночных удач. Одни смеялись над моим бессилием, в глазах у других я читал укор, быть может, сожаление.

Но все это были призраки, всегда недосказанные и пугливые, ускользавшие в последний момент…

Теперь было другое…

Только поздно ночью Дорис, обессилев, прошептала:

– Довольно, Алекс… – и, взяв в руки мою голову, долго смотрела на меня с нежностью. Потом уснула. Боясь потревожить ее покой, я так и оставался лежать лицом на ее груди, вдыхая аромат ее тела и любуясь ее чертами. Мягкий свет ночника скрадывал следы переутомления на лице спящей. Как прекрасна она была! Губы, большие и влажные, были полураскрыты и напоминали о поцелуях.

Дольше смотреть на нее я не мог, я опять почувствовал нарастающее волнение. Я осторожно высвободился из ее объятий, поднялся и, накинув халат, вышел в гостиную.

К десяти часам, после завтрака, Дорис стала собираться.

– Я вернусь к вечеру… если хочешь! – отвечала она на мои мольбы.

К вечеру? Мысль остаться одному представилась мне чудовищной. Я бросился к ней – теперь знал – она моя, я покрыл ее поцелуями и как в бреду шептал: «Нет, ты не уйдешь, я не отпущу тебя!» Сперва она сопротивлялась, потом ослабела, в глазах у нее появились ответные огоньки, и вот мы опять потонули в омуте ненасытной страсти…

Только к полудню ей удалось уйти. Я проводил ее глазами – пойти за ней по-прежнему не решался; помню, она шла по коридору неровной надломленной походкой, не оборачиваясь. Знала, что от одного ее взгляда я опять брошусь за ней.

Дверь лифта захлопнулась, а я все еще стоял и прислушивался к замирающему внизу шуму. На момент во мне шевельнулась тревога: что, если не вернется? Но я тут же вспомнил, теперь не без удовлетворения, что мои предчувствия редко когда сбывались.

Я вернулся в спальню. Постель оставалась неубранной, смятые подушки, каждая складка простыни напоминали о том, что все это не сон. Стараясь не нарушить этого колдовства, я осторожно прилег и сразу ощутил аромат ее духов, волос и тела. Сладко закружилась голова, мягкий звук струны доходил через подушку… Почему снизу, а не сверху? – зачем-то подумал я, вслушиваясь в знакомое звучание, но тут же переключился на другое воспоминание, подкинутое потухающей памятью. Кажется, это была мать; она нежно улыбалась и что-то напевала, хотя слов напева я не мог различить – мешала струна! Я только смутно догадывался, что пела она о маленьком крылатом удачнике, что нашел на дороге подкову.

Когда я проснулся, уже стемнело. Глянул на часы: время близилось к восьми. Я вскочил и подошел к окну: на дворе было пасмурно, половину неба заволокло – вот-вот задождит! Но я не испугался, потому что теперь не сомневался, что она вернется.

Я навел в квартире порядок. Я чувствовал себя великолепно, радость ожидания снова захлестывала меня волнами. Мне захотелось петь, кричать, а больше всего – поделиться с кем-нибудь моим счастьем.

Счастливый человек – несноснейшая личность. Он назойлив и эгоистичен превыше меры. Он требует внимания и потому неразборчив в средствах. Главное же – он не терпит соперников. Нет ничего неуместней, чем сообщить счастливцу, что тебе тоже привалила удача. Он этого не простит. Но не менее легкомысленно и лезть к неудачнику со своими радостями, это бестактно!

Обо всем этом я не подумал, когда позвонил Салли. Как всегда у нас с ней случается, она подняла трубку после первого звонка, так что я даже поморщился.

– Здравствуй, Салли!

– Здравствуй, Алекс! Я думала, ты сегодня приедешь!

– Сегодня?! Я же ясно сказал, что буду завтра.

– Да, теперь припоминаю. Это, наверное, потому, что отец о тебе спрашивал.

– Ты была у него?

– Была. Ему вчера стало хуже, но сегодня полегчало.

Вот так она изо дня в день: лучше – хуже, хуже – лучше, точно я доктор… Я почувствовал, что разговор не удается.

– Я приеду завтра, – сказал я.

– Когда?

– Не знаю. Позвоню. Значит, до завтра?

Она бывает очень наивна, моя маленькая Салли. Как будто у мужчины не может быть своих забот! Вот и сейчас она продолжает расспросы:

– Ты торопишься? У тебя дела?

– Да, дела, – смеюсь я, – ты угадала.

– Это что – секрет? – не унимается она.

– Большой секрет, моя милая мачеха, очень большой.

Трубка помолчала, а потом:

– Зачем ты так говоришь?

Мне стало совестно.

– Я пошутил, Салли, правда это была шутка.

Мы простились. На момент я представил себе ее – маленькую, одинокую; возможно, она все еще стояла у аппарата, не отнимая руки от трубки. Но до нее ли мне было сейчас?!

Дорис приехала, как и накануне, после девяти. На ней было длинное, ниже колен, платье. В наряде и прическе сквозило что-то мягкое, успокаивающее. Правда, она казалась выше, но при тех необычных отношениях, какие установились между нами, это было не так существенно. Да и я словно предчувствовал это, и сейчас на моих ногах красовались ковбойские сапожки с невероятно высокими каблуками.

Мы уселись. Некоторое время Дорис молча смотрела на меня, потом попросила:

– Расскажи что-нибудь, Алекс!

– Что ж тебе рассказать?

– Что хочешь. У тебя всегда хорошо получается. Я улыбнулся.

– Хорошо. Только сперва ответь: ты не раскаиваешься, что пришла вчера?

– Странный вопрос: разве я тогда вернулась бы? Она была права, и я ответил:

– Это все – моя глупая привычка забегать вперед. У меня во всем так. Я вечно боюсь что-то потерять.

– Что именно?

– Все, даже то, чего у меня нет. Да, я не шучу, – продолжал я, заметив ее улыбку. – Иногда я решаюсь пойти на фильм или пьесу, а как подойду к театру, у меня возникает сожаление, что через два-три часа все будет в прошлом.

– Но ведь в жизни все так. Тогда и читать не стоит!

– Это другое. Если мне что-нибудь понравится, я перечту. Есть книги, которые я читал по многу раз; есть страницы, которые знаю наизусть. Это навсегда со мной.

Дорис внимательно слушала.

– Я завидую тебе, – сказала она, – это должно быть очень приятно – так сильно что-то любить.

– А ты разве ничего не любишь?

Она ответила не сразу:

– Не знаю… Мне никто не объяснил, как это делать. То есть был один, кто мог бы, но он избегал говорить со мной о серьезных предметах.

– Почему?

– Может быть, потому, что он жил в своем личном мире и не умел из него выйти… Не знаю.