Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией] - Нагорный Алексей Петрович. Страница 9

— Плевать мне на ваши доказательства! — фальцетом выкрикнул Чинуша. — Немедленно выпустите меня отсюда!

— Увести! — приказал Сергеев.

Конвойный тронул Чинушу за рукав:

— Пойдем…

— Куда? Зачем? Нет!!! — Чинуша бросился к дверям, но его схватили под руки и повели.

— А-а-а-а!!! — закричал Чинуша. — Мразь! Свиньи! Быдло вонючее! Убивать! Убивать вас! Всех! До одного! На фонари взбесившихся Хамов! За ноги!

Громыхнула дверь.

— Что ему будет? — с трудом спросил Коля.

— Расстрел, — спокойно ответил Сергеев.

Потрясенный Коля молча смотрел на Сергеева.

— А ты как думал? — строго спросил Сергеев. — Ты думал — разговоры с ними разговаривать? А вы кто такой? — обратился он к Бушмакину.

— С патронного я, — Бушмакин протянул Сергееву паспорт. — Токарь.

— Партиец?

— Так точно, — улыбнулся Бушмакин. — С тысяча девятьсот двенадцатого.

— А я — с тысяча девятьсот второго, — в свою очередь улыбнулся Сергеев. — Спасибо, что помог.

— Чего там, — Бушмакин махнул рукой. — Дело общее.

Где-то внизу, в подвале, глухо ударил винтовочный залп — словно детская хлопушка выстрелила.

Все поняв, Коля испуганно прижался к Бушмакину.

— Ну, парень. Что будем с тобой делать? — спросил Сергеев. — Может быть, вернешься назад, в свою деревню?

— Не-е… — Коля замотал головой. — Дом наш сгорел. И отец с матерью — тоже. Куда же мне назад?

— Верно, — кивнул Сергеев. — Назад тебе нельзя… А здесь, в Питере, кто у тебя?

— Того уже нет, — Коля оглянулся на дверь, в которую увели Чинушу.

— Я считаю, пусть остается, — вдруг сказал Бушмакин. — Чего ему в деревне делать? А здесь — человеком станет! В Питере теперь куется мировая история! Считай, парень, что тебе сильно повезло!

— А жить где? — с сомнением спросил Сергеев.

— А у меня! — улыбнулся Бушмакин. — Определю его на завод, и точка! У рабочего класса будет пополнение.

— Ну и хорошо, — согласился Сергеев. — Если что понадобится, — заходите. Чем смогу — помогу.

Бушмакин жил на Сергиевской, в красивом бело-зеленом доме, построенном в стиле позднего барокко. Собственно, жил он не в парадном здании, которое выходило фасадом на улицу, а во флигеле. Комната у Бушмакина была большая, с двумя окнами и высоким потолком.

— Ну и ну, — только и смог сказать Коля, когда они пришли.

— Знай наших, — улыбнулся Бушмакин. — Мы кто? Рабочие. Мы, брат, все ценности мира создаем! И мы имеем право жить в таких квартирах. Лет двадцать назад я об этом в одной листовке прочитал, а было мне в ту пору сколько тебе сейчас, и я, понимаешь, только-только переступил порог завода…

— А вы из деревни? — спросил Коля.

— Спокон веку — питерский! — гордо сказал Бушмакин. — Прадед мой сюда вместе с Петром I пришел, и с тех пор мы оружейники. Я работаю на патронном, это здесь, в двух шагах. «Старый Арсенал» называется.

— А вот вы сказали тогда, там, — Коля замялся. — Ну, партиец вы… Это что? Чин такой?

— В корень глядишь. Вопрос не в бровь, а в глаз. Ну, пойми, если сможешь: людям в России жилось из рук вон… Большинству. А кучке людей — как в сказке. А товарищ Ленин сказал: это надо поломать!.. Чтобы поломать — нужна партия. Объединение единомышленников, борцов… Чтобы тех, кто живет в сказке, — к ногтю. А тех, кто страдает, — тем счастье дать. Все понял?

— Мне Арсений… В общем, этот, которого… — Коля замялся, но продолжал: — Он так мне сказал: кто, говорит, был ничем, тот, говорит, возможно, и станет всем, а как одни осетрину жрали, так и будут жрать. А другие — как селедку жрали — так и будут жрать. И ничего, говорит, тут не переделать! Тут, говорит, дело в душе человеческой. А она, говорит, как была навозная, так во веки вечные и останется.

Бушмакин задумчиво смотрел на Колю, слушал и думал про себя: неглуп был этот Чинуша, ох, неглуп. Тоже смотрел в корень. И сколько еще вреда принесут молодой Советской власти такие вот горлопаны-провокаторы. И какие же точные слова нужно найти, чтобы разом рассеять Колины сомнения… А как, если грамота — три класса реального, да два года рабочих марксистских кружков? Но отыскать эти слова надо, потому что парень сейчас как посредине доски-качалки: на какую сторону ступит, — туда и опустится. Что же сказать?

— Задал ты мне вопрос, — Бушмакин покрутил головой и усмехнулся. — Я вот что скажу: сейчас таких фактов нет. У Советской власти сейчас все — от товарища Ленина до последнего солдата — не то что селедке, корке черствой рады. Потому что разруха, голод. Если сейчас кто и жрет, как ты говоришь, осетрину, тот контра и с ним разговор один — к стенке.

Бушмакин перевел дух и продолжал:

— Я и прадеды мои, и деды, и родители в подвале жили. А мне на второй день революции дали вот эту комнату! Это тебе как?

— Я так этого… Арсения понял, что он больше про будущее намекал, — сказал Коля. — Говорит: все равно у них ничего не выйдет. Мое, говорит, — оно сильнее смерти. А уж это точно. У нас в деревне мое — выше бога…

— Царская власть — от века, — тихо сказал Бушмакин. — Она, брат, так души людей испоганила, что нам, тебе и детям твоим, мыть, мыть и дай бог отмыть! Одно утверждаю: никогда у Советской власти не будет так, чтобы одни осетрину ели, а другие — селедку ржавую. Потому что власть наша — не против народа, а для народа. И ты в это верь!

На следующее утро Коля проснулся от резкого звонка, вскочил с койки, встретил улыбчивый взгляд Бушмакина:

— Будильник это. Вставай, поедим и шагом марш на завод — смена через двадцать минут.

Коля потянулся, напялил рубашку, придвинул к столу грубо сколоченный табурет. На столе лежала ржавая селедка, кусок ржаного хлеба, попыхивал паром закопченный чайник.

— Ешь, — пригласил Бушмакин, с хрустом раздирая селедку.

— Чего я буду вас объедать. — Коля проглотил густо подступившую слюну и отвернулся.

— Совестливый? — улыбнулся Бушмакин. — Хвалю. А все же ты ешь, не стесняйся. Мы ведь с тобой теперь товарищи? А?

— Какой там… — вздохнул Коля. — Скажете тоже.

— Рабочий крестьянину — первый товарищ и друг, — строго сказал Бушмакин. — Ешь больше, разговаривай меньше, опаздываем…