Иудей - Наживин Иван Федорович. Страница 95
Все понимали, что дела обстоят плохо, и смотрели на Восток: очередь была за Веспасианом. В поддержке армии сомневаться было нельзя: во-первых, солдаты получали от нового императора награды за приверженность ему, а во-вторых, они уже установили прекрасный обычай при возмущениях делить между собой войсковую казну — грабь награбленное, как говорится… Вообще они чувствовали себя господами положения. Подмазываясь к ним, некоторые полководцы ввели даже обычай, чтобы все письма по делам политическим отдавались орлоносцам легионов для прочтения их солдатам, прежде чем их прочтёт главнокомандующий. «Как в старину легионы соревновали в храбрости и дисциплине, — говорит об этом времени Тацит, — так теперь соревновались они в нахальстве и дерзости…»
Решительный момент подходил. Иоахим отлично понимал, что Веспасиан не Вителлий. Но за спиной Веспасиана стояли уже Береника, Иосиф и Агриппа. Вся беда была только в том, что в игре не ясен был главный козырь — Язон. Иногда стареющего уже Иоахима охватывало неприязненное чувство к сыну: надо же когда-нибудь перестать колобродить!.. Но он умел быть справедливым. Он вспоминал свои молодые годы, когда он был и аскетом-ессеем, и таким же, как Язон, искателем какой-то туманной земли обетованной, и терпеливо ждал. А Язон сидел теперь в Кумах, около знаменитой Сивиллы. Она жила в глубокой пещере, оттуда и возвещала людям свои откровения. О ней говорили, что ей было более семисот, что она водила Энея в ад, и что ей суждено прожить ещё шестьсот лет. Собственно, видеть её никому не удавалось — это был только голос, исходящий из пещеры, которому благоговейно внимали приходящие…
Но ждать без конца было все же невозможно…
LXV. ТИТ
С Галилеей Веспасиан покончил. Старик понял, что и с Иудеей надо поторапливаться. Начались усиленные военные действии. Города брались на копьё, все грабилось и сжигалось, население продавалось в рабство. В руках повстанцев оставались только кипящий кровью Иерусалим да крепости Масада, Иродиум да Махеронт. Из солнечных далей раскатами грома доносились одна за другой вести о гибели Гальбы, о гибели Отона, о походе Вителлия на Рим. В лагере Веспасиана чувствовалась лихорадка. И наместник Египта, Тиверий Александр, и блистательный Муциан, наместник Сирии, и Агриппа намекали Веспасиану, что с его популярностью и легионами следовало бы принять участие в игре вокруг Палатина. Береника осыпала старого полководца любезностями и подарками…
Она понимала, что Язона она потеряла. Она понимала, что причиной этому была его исключительная по страстности любовь к ней, которая не позволяла его пламенному сердцу примириться с мыслью, что раньше она принадлежала другим. И в то же время её оскорбляло, что он нашёл в себе силы не пасть к её ногам безвольным рабом, как это делали все, а уйти от неё. Ей было уже под сорок. Она по-прежнему сияла своей победной красотой. Но она понимала, что перевал совсем уже близко. Иоахим подсказал ей чёткую и большую цель: Августа великой Римской империи. Но Язон ушёл. И вот вдруг судьба, которая всегда её так баловала, столкнула её с Титом, который был молод, красив, энергичен, честолюбив и который смотрел не на вечерние облака над морем, но на те действительные блага, которые так влекли к себе Беренику без всяких соображений о их бренности. Тит сразу был околдован прекрасной царевной и заражал её своей страстью и возможностью осуществления вместе с ним заветной мечты о Палатине…
Ещё при Гальбе Тит с Агриппой поехали в Рим поразведать, как обстоят там дела. Но уже в Ахайе они узнали, что Гальба убит, а на престоле — Отон. Агриппа поехал все же в Рим, чтобы тайно доставлять оттуда сведения о положении дел, а Тит решил возвратиться скорее к отцу, или, точнее, к Беренике. В те времена плавали обыкновенно вдоль берегов или от острова к острову, но Тит со свойственной ему смелостью решил плыть напрямик, а по пути вопросить оракула — он был сыном своего века — в знаменитом храме Венеры в Патосе, на Кипре, о своём будущем…
Кипр был близок к берегам Азии. Там хорошо знали, что такое Веспасиан, Тит и все слухи, которые бродили по горевшей Иудее. И потому, когда Тит появился на ступенях знаменитого храма, его почтительно встретил сам Сострат, верховный жрец древнего святилища, уже высохший старик, до такой степени вошедший в свою роль, что был искренно убеждён, что эта роль и есть его подлинная жизнь.
— Да будет благословен великой богиней твой приход, странник! — благостно встретил он высокого гостя, делая вид, что не знает, с кем разговаривает. — По одежде вижу я, что ты воин… Не так ли?
— Да. Я — Тит, сын Веспасиана.
Старец почтительно склонился перед ним.
— Может быть, тебе угодно будет осмотреть нашу святыню? — ласково осведомился он.
— Не только осмотреть, достопочтенный отец, но и принести жертву Киприде… Наше плавание было благоприятно, и я должен отблагодарить великую богиню…
Они поднялись широкими ступенями в колоннаду.
— Как видишь, внутренность храма у нас не покрыта, — сказал Сострат. — Таких храмов в Греции немало, но в нашем храме замечательно то, что жертвенник, ничем не покрытый, никогда не орошается дождём. А вот и сама великая богиня, — набожно добавил он.
Оба благоговейно склонились перед круглым, конусообразным камнем: это и была богиня Патоса.
— На жертвенник кровь жертв у нас по древнему обычаю никогда не возливается, — сказал Сострат. — На жертвеннике горит только чистый огонь, в который мы не кладём даже ладана…
Тит, в сопровождении Сострата, осмотрел богатую сокровищницу храма, в которой были собраны дары со всех концов земли.
— А теперь я хотел бы вопросить богиню о будущем, — проговорил Тит.
Жрец покорно склонился перед ним и тотчас же распорядился о приведении жертвенных животных. Венера Патоса предпочитает главным образом козлов. Привычной рукой, спокойно Сострат закалывал скованых ужасом животных, склонялся перед богиней, что-то истово шептал и на особом каменном жертвеннике внимательно рылся во внутренностях козлов. Тит невольно задерживал дыхание: неприятен ему был пресный запах сырого мыса…
Медлительно, торжественно, как бы читая что-то трудное, как бы боясь ошибиться, Сострат начал, вкладывая в слова какой-то особый, значительный смысл, предсказания:
— Море будет благоприятно тебе, и дороги все перед тобою открыты. Великая богиня, — он сделал вид, что благоговейно содрогнулся при высоком имени этом, — покровительствует твоим великим планам. Мне неясно, в чем они, — богине не благоугодно открыть это мне, — но ясно, что они большие… очень большие… и что великая богиня относится к ним весьма благосклонно…
И вдруг он закрыл краем одежды лицо.
— Что с тобой, досточтимый отец? — спросил его побледневший Тит.
— Не спрашивай! — слабым голосом отвечал Сострат. — Я боюсь говорить больше, чем следует… Меня ужасает твоё будущее… Вот, вот, смотри сам, — указал он в издающие сладкое зловоние внутренности, как бы забывая, что Тит прочесть тут ничего не может. — Вот, смотри…
Опять он весь задрожал и вдруг, приблизившись к уху Тита, который, замирая, нагнулся к нему, страшным шёпотом раздельно проговорил:
— Ты — будешь — владыкой — мира… И — скоро! Так хочет великая богиня…
И снова торопливо, в священном ужасе, закрыл лицо…
Тит, потрясённый, щедро одарил храм великой богини, цветущими садами спустился к берегу и тотчас же корабль его поднял паруса…
Береника, возлежавшая на террасе своего дворца, ещё издали увидела корабль, который быстро скользил под попутным ветром к Цезарее. Она сразу узнала его: то была трирема Агриппы. Сердце её забилось: судно, во всяком случае, несёт ей вести от Тита. Но вместо посланника от него она увидала вдруг его самого. Сердце её забилось. Это шла её судьба.
По богатым покоям раздались энергичные, быстрые шаги. Тит — голова его кружилась и сердцу было тесно в широкой груди — отворил двери и — остановился: перед ним, призывая его, стояла Береника. Он на мгновение закрыл глаза рукой, точно ослеплённый, а затем с восторженным воплем бросился к ней…