Чудеса и диковины - Норминтон Грегори. Страница 38

Та бледная красивая рука соучастницы у окна принадлежала любовнице Людольфа Бресдина. Гунда Несслер – красота которой раздвигала границы понятия «пышка» – скрывала свою природную сообразительность за фыркающим смехом и веселыми, с чертовщинкой, глазами. В данном случае это не Бресдин соблазнил Гунду. Наоборот: это она заловила его, своего сладострастного угря, и так околдовала его трепещущие сердце, что он даже перестал зыркать на других соблазнительных дев. Сначала его влюбленность играла мне на руку. Гунда прятала мои подделки в доме своего отца (по здравому размышлению, мы решили не хранить улики в нашей маленькой мастерской), и, связанная любовью к Бресдину, равно как и небольшим вознаграждением с каждой сделки, она вполне могла рассчитывать на наше доверие. К тому же эта прелестница готовила вкуснейшие сладости и однажды, когда я в расстроенных чувствах пожаловался на своего более удачливого друга, сообщила мне пару адресов женщин известной профессии, приносящих облегчение страждущим, на услуги которых я и спускал свои нечестные доходы. В Баварии получили удовлетворение обе мои самые сильные страсти: поглощение и выделение стали основными занятиями в моей жизни.

Увы, как и в любом счастливом союзе, в их связи таились зерна ее распада. Отец Гунды, памятуя о ее красоте, собирался выдать дочь замуж, что называется, по максимальной ставке. В Нюрнберге не было недостатка в выгодных партиях: молодые люди просто получали в наследство отцовское дело и жаждали подтвердить свой статус женитьбой. Гунда Несслер не обращала внимания на ухаживания кузнецов, перчаточников и пекарей; она копила подарки – кольца, перчатки и горячие буханки – с неблагодарностью языческого идола, священного божества Лоренцер Платц. Но Людольф Бресдин все равно жутко ее ревновал к безуспешным поклонникам, хандрил и пил горькую. Перспектива потерять возлюбленную бросала его то в уныние, то в ярость. Жениться на ней самому было никак невозможно. Герр Несслер, глава самой лучшей в Нюрнберге стеклодувной мастерской, никогда не взял бы в зятья какого-то художника-декоратора.

Ах, читатель, сколь немногим из нас удается избежать заезженных поворотов сюжета из скудного арсенала рассказчиков! Гунда и Людольф, как все бесчисленные любовники до них, ценили иллюзии превыше спокойствия. Я узнал о том, что они сбежали, на улице. Когда проходил мимо дома Несслеров, озадаченный исчезновением Бресдина, и услышал скорбные крики ее отца.

– Она умерла для меня! Эта неблагодарная дрянь!

Ваш рассказчик тоже не пришел в восторг. Людольф Бресдин оставил под кроватью своей ненаглядной двух Гринов и Альтдорфера. Пришлось заплатить младшей сестрице Гунды -и заплатить, прямо скажем, немало, – чтобы вернуть эти бумаги.

С неожиданным исчезновением моего коллеги, главным достоинством которого было отличное знание города, я задумался, а не двинуться ли на север, в Нидерланды, где, согласно Георгу Шпенглеру, растущий бюргерский класс тратил до неприличия большие деньги на собственные портреты. Хаарлем и Утрехт знали венское искусство в основном благодаря гравюрам Бартоломеуса Шпрангера. Разве мой старый пражский друг не был фламандцем? Почему бы тогда не обратиться к нему за парой рекомендаций?

Едва я закончил писать письмо – чернила на бумаге еще не просохли, – Фортуна распорядилась так, что оно стало ненужным.

Я обедал в одиночестве в таверне «Феникс» у Бергштрассе, высасывая последние соки из отлично сваренной свиной ножки, когда мое внимание привлек чей-то косноязычный голос у меня за спиной. Он походил на невнятный лепет безумца, неразборчивый бред.

– Любой из девяти. Прынц Тетис. Веселый мюзей в Комо.

– Сколько?

– А шо нада?

– Гравюры Паоло Джовио.

– И скока? – Все.

– Пф-ф. Этта ставнет недешево.

– Меня не волнует цена. Мне нужны все гравюры, когда-либо проданные Тобиасом Штиммером. Включая и знаменитые гравюры Джиовио.

Не в силах сопротивляться, я повернулся на звон монет. Покупателя-аристократа от меня закрывала согбенная серая спина пьяного продавца, голос которого выдавал самоотверженную, но пока безуспешную битву за протрезвление.

– Ваша светлость, бум сдаратца.

– А другого никто и не ждет. Надеюсь, это послужит достаточным стимулом?

Лысая голова почтительно кивнула. Со своей неудобной позиции я не видел дальше этой свистящей горы.

– Как любезно с вашей стороны, ваша милость. Вы не пожалеете, что связались с Фрицем Винкельцугом.

С потрясающей неустойчивостью серая громадина снялась с места. Винкельцуг [5] (если его и вправду так звали) стукнул своим стулом о спинку моего и уперся кулаками в стол. После серии сложных маневров его нижняя половина кое-как протиснулась в щель, и жирный неряха встал на ноги. Его нетвердый исход открыл моему взору седого человека неопределенного возраста, который увлеченно выводил какие-то закорючки на лоскуте пергамента. Он так погрузился в свои вычисления, что не почувствовал моего взгляда. Я обратил внимание на его строгую, старомодную одежду, взбитое великолепие волос, очень густую бороду и грязные усы, которые он рассеянно поглаживал. С моего места казалось, что его глаза так и норовят вывалиться из орбит, как у сони. Его нос, когда-то, видимо, сломанный, был отмечен единственной оспинкой. Сам он был большого роста, вполне упитанный, но не плотный – как пугало, набитое салом; казалось, что он занимает не все свое тело, а только часть. Он так яростно чиркал своим пером, что оно сломалось с неприятным хрустом.

Я порылся в куртке и нащупал угольный карандаш.

– По-моему, вам нужно вот это.

Человек оторвался от созерцания сочащегося чернилами кончика пера и завертел головой в поисках источника голоса.

– Я вижу, ваше перо испустило дух, – сказал я. – Раз вы нуждаетесь в его замене, вам, возможно, пригодится этот кусок угля?

Незнакомец мучительно соображал, пытаясь понять, что ему говорят. У него были пухлые губы, бордовые, как слива в компоте. Он облизнул их розовым кончиком языка.

– Да, – сказал он наконец, – премного благодарен.

Я пересел – со свиной ногой в руках – за его столик. Пальцы незнакомца прижались к бороде, словно пытаясь прикрыть ее от моего нескромного взгляда. Заметив, как повлияло на него мое появление, я откинулся на спинку стула.

– Оставьте его себе, сударь, – сказал я, имея в виду свой подарок.

– Да, хорошо.

Наши взгляды скрестились на его иероглифических расчетах. Левая рука незнакомца тут же накрыла пергамент, а правая, приняв пост, опустилась на роскошную бороду. Моим углем он ткнул себя в щеку.

– У меня дома таких полно, – сказал я.

– Правда?

– О да. И перья, если вдруг понадобится. И… э… мел.

– Мел?

– Да, в основном белый. Для рисования. На тонированной бумаге. – Бледный дворянин подпер рукой подбородок и вместе с нижней губой прижал и край уса. Он прекратил дергать ус через долю секунды после того, как я заметил, что усы сползли с назначенного для них места.

– Сударь, вы собираете гравюры? – Мой сосед побагровел под своей бородой. – Я случайно подслушал ваш разговор с господином Винкельцугом. Ради чистого интереса… скажите, пожалуйста, сколько Винк… э… мой коллега берет с вас комиссионных?

– Ваш коллега?

Я провел над столом свиной ногой.

– Томмазо Грилли, к вашим услугам. Поставщик качественных гравюр, портретист, гравер – и все по наивыгоднейшим ценам. Еще я пишу исторические полотна, если вам вдруг интересно.

Зубы моего собеседника (черные пеньки, последствия привилегированного питания) оскалились в зловещей улыбке.

– Это вас Мориц подговорил?

– Мориц?

– Винкельбах.

– Это который сейчас ушел?…

– Винкельбах! Не изображайте из себя невинного ягненка, у меня нюх на такие вещи! – На моем лице явственно отразилось непонимание, и он расслабился. – Прощу прощения. Трудно вести дела, когда постоянно… – Он вдруг уставился на дверь. – Проклятие, он меня нашел.