Чудеса и диковины - Норминтон Грегори. Страница 36

Мне пришлось уехать, и это было и правильно, и необходимо. Читатель, мой исповедник, грехи мои велики. Я злоупотреблял гостеприимством хороших людей. Мой отец умер, считая себя преданным мною. Петрус Гонсальвус распахнул для меня двери своего дома – и вот чем я ему отплатил. Все мы идем по жизни, оставляем за собой трупы – в том числе и свой собственный, в самом конце. Теперь, когда я сидел на корме и представлял себе тела мертвых, сваленные в кучу на дне реки, меня бил озноб.

– Господи! Остановите!

Раскачивая от возбуждения лодку, я умолял перевозчика вернуться обратно. Он отказался, притворившись, что не понимает немецкого. Я слишком поздно вспомнил про письмо моего дяди. Оно, забытое на столе в комнате Карло, шелестело теперь у открытого окна и мокло от дождя, а не от моих покаянных слез.

II. БИБЛИОТЕКА ЧУДЕС И ДИКОВИН

8. Нюрнберг

– Присаживайся. Осторожно – тут, если что, высоко падать. Вот так. Отлично.

Майское утро, младенчество текущего века, мы сидим среди почтенных нюрнбергских нищих. Наше пристанище, невысокая кирпичная стена, еще не согрелось, а нашим костлявым крестцам не под силу защитить тело от студеного наследия ночи. Но забудь про свой озноб (старость сама по себе – крещенские морозы) и понаблюдай вместе со мной, как под Фрауэнторскими воротами проходят толпы людей. Послушай хриплые крики лоточников и точильщиков, глухой топот скота, перегоняемого на рынок, и кудахтанье кур, пойманных для заклания. Приглядись повнимательнее к изуродованным, грубым лицам; к надушенный щеголям, что чуть ли не падают в обморок рядом с вонючими торговками рыбой. Вон там, видишь? За спиной у того крепыша-крестьянина? Первым идет долговязый юнец, следом за ним – его уменьшенная тень, едва достающая ему до пояса и при этом не перестающая оживленно болтать. Мы горбимся над своими клюками и лениво, с вараньим презрением следим за этой нескладной парочкой. Взрослый, который по-своему красив этакой грубоватой красотой, вышагивает так, словно гордится своими длинными мослами. Его необычно белые зубы, обнажаясь в улыбке, составляют яркий полумесяц. Как же нам ненавистен этот дерзкий молодой петушок – нам, старикам, одной ногой стоящим в могиле; мы с тоской представляем себе его легкие победы над слабым полом, коварные игры с девушками, каковых нам в свое время не удалось заполучить. Его молоденький спутник, наоборот, раздражает нас намного меньше. Этот гадкий мальчишка ковыляет, как гусак. Одежда явно с чужого плеча: скорее всего он позаимствовал ее у своего друга, потому что рукава куртки длиннее рук, а чулки, пусть и тщательно подвязанные, упрямо сползают на лодыжки. С виду – и вправду мальчишка. Но когда он подходит ближе, мы слышим его глубокий мужской голос, и на лице у него – вовсе не детский пушок, а щетина.

Кто-то в толпе плюется и растирает плевок ногой.

– Карла. Поганый заморский карла!

Не замечая оскорблений, парни идут в сторону Кёнигштрассе. Они направляются к крытому соломой дому рядом с Лоренцер-платц, где долговязый стучит в окно, да не просто стучит, а каким-то замысловатым стуком. Стоя лицом друг к другу, эти двое покачиваются на носках, пока окно не открывается. Ни изнутри, ни снаружи не произносится ни звука. Красивая женская рука протягивает им папку, сделанную из обтянутых кожей дощечек. Красавчик берет папку и кладет ее под мышку, а его уродливый напарник развязывает кошель. Мягкая бледная ладонь красноречиво ждет. Из кошеля в нее перекочевывают две монеты. Долговязый парень посылает воздушный поцелуй, и накормленная рука возвращается в дом.

Теперь долговязому и коротышке (подкрепившимся вином в таверне) предстоит пересечь реку. Они идут по мосту, перекинутому через Пегниц: коротышка словно перекатывает во рту мраморный шарик, а долговязый с угрюмым предчувствием всматривается в луковицу собора Фрауэнкирхе. На северном берегу реки, в карантинном крыле госпиталя Святого Духа, прокаженные поют псалом «Оrа Pro Nobis». Для долговязого это вроде бы добрый знак; ведь Господь, как и древние божества, благоволит к тем, кто наказывает дураков. Коротышку же, наоборот, передергивает от одной только мысли о том, сколько культей воздеваются к небу с мольбой.

– Погоди, – стонет он. – Не беги так, пожалей меня.

Долговязый не обращает внимания. Он несет папку, значит, он задает темп.

Они подходят к людному рынку Хауптмаркт, где тошнота коротышки усиливается от запаха сырого мяса, химического, пряного аромата, который несет ветерок от фонтана Шёнер.

– Вот он, – говорит долговязый, кивая в сторону богатого дома на краю рынка.

– Я знаю, – говорит коротышка. – Пожалуйста, только один поворот.

Для того чтобы перегнуться через ограду фонтана, ему приходится просить помощи у товарища. Коротышка трижды поворачивает на пальце кольцо, по местному поверью это приносит удачу.

– Загадал желание?

– Перестань, Людольф.

Ободренные вином и дурацким ритуалом, они направились к дому богатого горожанина. Лакей у дверей без стеснения рассматривал странную парочку, пока сам хозяин не отшвырнул его в сторону и, бурно приветствуя наших героев, провел их внутрь.

– Это оно? – пыхтит домовладелец, кивая на портфель в руках долговязого. – Вы их принесли, да? – Его жирное, лоснящееся лицо, чисто выбритое, словно такими чертами можно гордиться, как будто нависает над поношенным, но не лишенным элегантности костюмом. Самому дому, богато обставленному и поддерживаемому в чистоте целым отрядом слуг, все равно явно недостает женской руки. (Холостяки – самые лучшие клиенты: они зациклены на своей коллекционерской страсти.) Долговязый и коротышка разглядывают картины и гравюры, развешенные на стенах – все, что относится к искусству или украшению интерьера, – с наивностью двух неотесанных болванов. Их провожают в хозяйский кабинет, где слуги уже разливают бургундское по серебряным кубкам. Хозяин с трудом сдерживает нетерпение, пока его мужланы-гости рассаживаются по креслам; чтобы скрыть возбуждение, ему приходится глазеть в окно, на базарную площадь.

– Фрау Дюрер, жена этого великого человека, продавала гравюры, библейские, знаете ли, сцены, здесь, на Хауптмаркте. Мой прадед купил ее… – Он ткнул пухлым пальцем в кормящую Мадонну, -…на Рождество 1519 года.

Слушатели, вытаращив глаза, отрываются от своих кубков. Карлик – тот, кто говорит с акцентом, – отбирает у своего спутника драгоценный портфель и кладет его себе на колени. Он хватается за завязки, притоптывая от нетерпения ногой.

– Разумеется, – говорит бюргер, – сперва мне нужно увидеть рисунки, чтобы убедиться в их подлинности.

Он кивает, подбодряя замешкавшиеся пальцы карлы. Коротышка возится со склеротическим узлом.

– Мы встретили этого… э… антигуара… – говорит он.

– Антиквара?

– Да. Встретили его у ратуши. Он хотел посмотреть, чего мы такое нашли.

– О Боже! Но вы ведь… вы не… он же не видел… вы их никому не показывали, я надеюсь?

Карла посмотрел на хозяина с добродушным смущением.

– Мы подумали, что вы лучше всех сможете оценить… Бюргер смеется: трясет жирами безо всякого веселья, издавая звуки токующего голубя.

– Друзья мои, хочу вас предупредить, что Нюрнберг полон торговцев, нечистых на руку, которые не побрезгают воспользоваться вашим чистосердечием. Нет-нет, нам не следует связываться с посредниками. Покажите мне товар – из погреба, говорите? Редкая удача, надо сказать. Но только если подтвердится их подлинность…

Папка наконец раскрывается, обрывая болтовню богача на полуслове. Карла неловко подцепляет и вытаскивает на свет два изысканных рисунка, выполненных тушью и белилами. Первый – набросок к знаменитой гравюре, изображающей святого Иеронима; из заметных отличий от окончательного варианта можно отметить зевающего льва и череп, который вместо распятия занимает почетное место на столе ученого-святого. Нюрнбергский клиент издает странный звук вроде чиха и буквально выпрыгивает из кресла, словно подброшенный пружиной.