Бубновый валет - Орлов Владимир Викторович. Страница 46
А вот Валерии Борисовне, как это ни странно, выплакаться я, пожалуй, смог бы… И Викторию, старшую сестру, я, опять же неожиданно для себя, смог представить своим духовником. Другое дело, я сразу понял, что ни с какими словами не обращусь ни к Виктории, ни к Валерии Борисовне, и прежде всего из боязни оказаться в их глазах смешным, жалким, а для Валерии Борисовны – и ребенком. Да, именно из боязни. Я жил в страхах самых разных свойств. Отчего так? Мне вспомнился мелкий персонаж из “Карамазовых” монашек Анфим, он любил деток, раздавал им пряники и имел вид человека, навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем уму его. В каких страхах жил я? В каких страхах сидел, скажем, в кабинете начальствующего К. В.? В страхах трепещущего и маленького человека. Откуда и как они взросли во мне? Зачем они мне?
В тоске и с чувством стыда отправился я при свете дня в редакцию. Но там не ощущали моей тоски и не наблюдали во мне раба. И мне становилось уютнее в мироздании. Служебная суета утихомиривала пафос ночных и рассветных воспарений, самовозгораний и самоедств. Сергей Марьин, скорее всего, чувствовал томления моих неустройств и, возможно, ожидал от меня откровенностей, но и не услышав их, постарался озаботить меня работой. “Сроки, сроки, сроки! – говорил он. – Нам надо быстро сдать очерк о Тобольске, чтоб не увязнуть в нем”. Я полагал, что Сергей лукавит, произведя меня в соавторы. Но он не лукавил. Прежде в своих статьях о культурном наследии он использовал мою информацию (добытую по его поручениям) и ссылался на меня как на специалиста-историка. Сейчас же требовал от меня четыре страницы текста – “с прилагательными”, а если можно, то и с “метафорами”. “Не выйдет у меня, – бормотал я. – С прилагательными-то. Я – не Бунин. Да и настроение скверное”. – “Иди перекрестись своей гирей, – посоветовал Марьин. – И настроение осознается…”
Про гирю я сообщить забыл. В те годы на службах и на заводах по чьему-то властно-чиновному благожеланию в моду вошла производственная гимнастика. Да что вошла! Введена была обязательною для снятия деловых напряжений. Ткачих останавливали на пятнадцать минут и заставляли делать зарядку. Повсюду появились пинг-понговые столы. Нам же рекомендовали с помощью гантелей и эспандеров одолевать усталость и боли в спинах, шеях и затылках. Дома у меня была пара двухпудовых гирь, одну из них я приволок в редакцию. Теперь по совету Марьина я перекрестился гирей четыре раза, а потом и выжал ее пятнадцать раз. Опять я почувствовал крепость своих мышц, ощутил радость физического бытия и готовность к подвигам молодечества.
Это меня-то возмечтали одолеть страхи? Кыш они в темень ночей и снов!
Я вернулся сознанием в Тобольск. У меня не было возможностей останавливать в Тобольске мгновения. Но они сами без спроса, без моих понуканий остановились во мне навсегда. Вот я стою возле церкви Михаила Архангела, задрав голову, и любуюсь переломами ее лестницы на аркадах. Вот, приобретя на базаре футбольные трещотки, печалюсь на пустыре, где до тридцатых годов стояла дивная церковь Богоявления. Вот я в который раз поднимаюсь на гору камнями Софийского взвоза в ущельях особенного города к трудам плененных шведов… Я вновь – в столпе энергий тобольской красоты, в вековых концентрациях энергий, душевных и духовных, людей, живших, страдавших и творивших здесь.
И что мне мои московские страхи? Возьму-ка я и уеду в Тобольск. Устроюсь, скажем, путеукладчиком на стройку к приятелям Марьина. Или подмастерьем к реставраторам, на ту же церковь Михаила Архангела. Или – на Захария и Елизавету. А вдруг меня допустят в Сибирский архив, где последуют открытия, каким позавидуют Городничий с Алферовым? Экая пойдет увлекательная, свободная жизнь, в которой будут смешны мысли о Сергее Александровиче, о всяких прочих глупостях и неудобствах.
"А не желаешь ли ты просто сбежать по малодушию и трусости, – сейчас же был спрошен самим собой, – от того, что ты называешь глупостями и неудобствами?” – “Ни в коем разе, – последовал ответ. – Да и прописка у меня – при моих стариках – останется московская”. Последний бытовизм никак не уменьшил высот моих рассуждений. Да и от чего можно было убежать в тобольской жизни? Или чего избежать? Чего избежали в ней те же Крижанич, Аввакум или Кюхельбекер? Или Николай Романов? Или вот Федор Михайлович… Да, Федор Михайлович… Тут мой возок затрясся по настилу дороги… При чем здесь Достоевский?.. Он там бывал… То ли до “Мертвого дома”, то ли после “Мертвого дома”… Но при чем… Нет, нет… Не это главное… Карамазовы!.. Вот!.. Я помнил что-то… Я поспешил в библиотеку и в десятом томе Достоевского серого, пятьдесят восьмого года, издания отыскал когда-то попавшуюся мне на глаза запись Ф. М.: “…Драма. В Тобольске, лет двадцать назад, вроде история Ильского. Два брата, старый отец, у одного невеста…” и т. д. Вот! И Карамазовы ничего не избежали в Тобольске (то есть в романе Карамазовы проживали в срединной России, но история их – тобольская!)…
Так. В соображениях моих опять пошла рвань, несовпадения и логические скачки. Еще и Карамазовы! Эко хватил! Отчего же я не припомнил для себя Обтекушина, а сразу прихватил Карамазовых? Обтекушина, Обтекушина мне с его исповедью!
Нет. Все. Надо лечиться!
Я снова перекрестил себя двухпудовой гирей и принялся с остервенением ее выжимать. “Победа – вот лучшее лекарство для мужчины!” – вспомнилось мне читанное на первых курсах. Кто же это провозгласил? Ницше? Вроде бы Ницше. Но от чего – лекарство? А не важно!
Призывая к победным подвигам, зазвенел телефон.
Звонила Валерия Борисовна.
– Не потеряет тираж ваша газета, если ты уделишь мне еще полчаса? С дорогами час пятнадцать. От силы.
– Но…
– Я думала, что ты сам позвонишь в эти дни.
– Я не обещал звонить, – угрюмо сказал я.
– Не обещал. Но мог бы и позвонить… Ладно. Для телефона обмен нашими впечатлениями не годится. Жду тебя в кафе “Прага”. Там в эти часы полупусто. О затратах не горюй. На чашку кофе у тебя хватит. В крайнем случае будешь у меня на содержании.
Она была сердита, раз позволила себе съязвить о затратах. Предполагалось: об экономических волнениях бедняка, чурающегося из гордости богатой семьи. Меня это задело. На что, возможно, она и рассчитывала.