Все, что считается - Освальд Георг. Страница 13

Для того чтобы подготовить докладную записку по столь запутанному делу, каким является дело Козика, требуются мужество, ловкость, бесстрашие и ясный ум. Те качества, которые за время своей работы я полностью утратил.

Говорю в диктофон, говорю до седьмого пота и при этом думаю о Румених. Я видел, как она диктует, и был в восторге: она ведет себя как элегантный боец в фильме из серии плаща и шпаги. Румених говорит очень быстро, при этом у нее такое воодушевленное выражение лица, что сразу понятно: она во всех подробностях представляет себе адресата, которого собирается проткнуть насквозь. Она взволнована, щеки пылают, она безупречна, – у ее противников нет ни единого шанса. Пытаюсь диктовать, как она. Взгляд скользит по пачке написанных от руки бумаг, составленных мною за эти недели, но мне не удается воспарить, как это делает Румених. Делаю вид, что у меня все получается, уверяю себя, что результаты моего труда убедительны, хотя на самом деле они очень и очень сомнительны. Сегодня вечером я должен положить их на стол Румених, завтра утром она хочет иметь их на руках, а послезавтра намеревается обсудить со мной.

Через несколько часов я, совершенно измотанный, заканчиваю работу. Записка готова. Мадам Фаруш все перепечатала. Это довольно внушительная стопка бумаги: больше пятидесяти страниц. Я доволен и избавляю самого себя от корректурного чтения. Поручаю мадам Фаруш передать мое творение секретарше Румених вместе с заверениями в моей преданности.

Отправляюсь на местный праздник. Одна из сотрудниц отдела кадров, некая фрау Цвенглер, празднует в банковском подвальчике свое пятидесятилетие. По местной почте она прислала и мне сердечное приглашение. Обязательно надо быть. По дороге в подвальчик чувствую, как во мне до невероятных размеров растет облегчение. С делом Козика покончено! Я с ним действительно справился! Конечно, Румених обязательно найдет в моей работе что-то сомнительное или даже неправильное. Но в данный момент это не важно. Я победил свой кошмар, который длился несколько недель, и только это имеет значение. Никакого больше Козика. Сегодняшняя вечеринка на самом деле моя. В подвальчик прихожу одним из последних. Вижу Бельмана, вижу Румених, киваю с деловым видом и пытаюсь раздобыть выпивку.

По поводу праздника Цвенглер выставила забродивший фруктовый пунш. Замечаю, что все пьющие морщатся, но, конечно, никто ничего не говорит, никто не хочет связываться с юбиляршей. Кстати, в какой-то мере это символизирует удел Цвенглер: никто не хочет с ней связываться. Возможно, по той причине, что она референт по персоналу. Конечно, она не имеет права самостоятельно заниматься увольнениями и дисциплинарными взысканиями, но ведь есть еще линчевание, а своим поведением она дает понять, что если ей захочется, то она с этим справится. Она не замужем, а теперь, когда ей исполнилось пятьдесят, еще и старая дева, о чем она уже не раз заявила в течение тех десяти минут, пока я здесь.

Не могу объяснить, почему эта Цвенглер мне так неинтересна, – выглядит она не настолько уж противно, не считая, конечно, того, что она старше меня на пятнадцать лет.

Где-то к концу вечера оказываюсь рядом с ней: слева я, справа Бельман, в середине Цвенглер, через бюст которой я обсуждаю с Бельманом случаи описи имущества и при этом вливаю в себя пунш, кстати, то же самое делает Бельман и все сидящие за столом. Между тем я говорю и говорю с Бельманом через – собственно говоря, не такой уж и противный – бюст Цвенглер, чувствуя запах разгоряченного выпивкой и праздником тела; в какой-то момент – тут же поняв, что делать этого не следует, – опускаю правую руку к левому колену Цвенглер, чтобы сжать его или погладить. Цвенглер дает мне картбланш, не моргнув глазом, так что я продолжаю массировать правой рукой ее левое колено, которое, кстати, оказывается весьма сильным, так же как и верхняя часть бедра, – к нему я продвигаюсь медленно, миллиметр за миллиметром, тактично пытаясь делать все возможное, чтобы не задралась юбка. Я почти лишился сознания от этого пунша и своего поведения и – апофеоз потери контроля! – теперь на самом деле увлечен этой женщиной.

Тут-то все и происходит: Бельман, который обычно не курит, теперь берет сигарету и, якобы потому, что не привык держать курево в пальцах, роняет ее под стол и лезет вниз настолько быстро, что я, ничего подобного не ожидавший, не успеваю вовремя убрать руку с ноги Цвенглер. В первые секунды я боюсь, что Бельман сразу же сделает свое открытие достоянием гласности и завопит на весь стол: «Рука Шварца на колене Цвенглер!» или что-нибудь не менее откровенное. Но он этого не делает, что приносит мне облегчение, правда, не больше чем на мгновение, потому что его коварная ухмылка ясно дает понять, что он ни в коем случае не смолчит об этой истории.

Желание тут же испарилось, а вот у Цвенглер, по-видимому, достигло угрожающих размеров. Хотя (или именно поэтому) теперь я держу свою руку как можно дальше от ее колена, ее рука ищет и находит мое, массируя его призывно и больно. Я замираю, что заставляет Цвенглер удвоить свои усилия и наставить на моем колене синяков. Бельман не прекращает смотреть на меня, заговорщицки ухмыляясь. Тот факт, что инициативу взяла на себя Цвенглер, не ускользнул от его внимания. Пытаюсь, скорчив безучастную мину, дать ему понять, что отношусь к этому как к гротеску и не могу ничего поделать, но Бельмана не проведешь, он ведь знает, что именно я привел Цвенглер в подобное состояние.

Больше ничего не происходит за этот вечер, закончившийся инфернальным опьянением фруктовым пуншем, не пощадившим никого из присутствующих. Еще успеваю заметить, что Цвенглер цепляется за начальника охраны, тоже пришедшегося ей по вкусу.

Бельман привозит меня домой на такси, потому что я уже не в состоянии ехать один. Мне противно и ужасно стыдно. Неужели я действительно не мог устоять перед эротическим излучением Цвенглер? У Цвенглер есть эротическое излучение? Это самоуничижение связано не с тем, что Бельман обнаружил мое само по себе незначительное сексуальное домогательство, а в том, что в тот момент мне было просто необходимо залезть под юбку этой старой кошелки. Мне хотелось сделать самому себе больно, чем больнее, тем лучше. «И это мне великолепно удалось», – думаю я, смотря в окно такси стеклянными глазами, чтобы не видеть Бельмана и не разговаривать с ним.

Он доставляет меня до двери и передает с рук на руки Марианне. Качаясь, прохожу мимо нее в ванную, где целыми литрами вываливаю в унитаз наполовину переваренный фруктовый пунш. Входит Марианна. Она держит мне голову.

День наполнен воздухом. Выхожу в утро, сопровождаемый ощущением неуверенности и ожидания. Такое состояние бывает у человека, отправляющегося в далекое путешествие. Опаздываю, в десять часов я должен был появиться у Румених для беседы о моей докладной записке по делу Козика – но я не пришел. Вместо этого вышел из дома только сейчас, в половину одиннадцатого. Марианна спрашивала: «Тебе что, не нужно вставать?», но я зарылся в подушку и провел так еще два часа. Она быстро оставила попытки разбудить меня. Ушла в свое проклятое агентство, черт знает, что ей там устроят. А я в данный момент иду в свой проклятый банк и точно знаю, что меня ждет. Румених со своим наверняка тщательно подготовленным спектаклем под названием «Увольнение Томаса Шварца», последний акт. Я не смог отказать себе в удовольствии хоть немного вывести ее из себя своей неприкрытой непунктуальностью. Иду легкой походкой человека, который опоздал настолько, что теперь уже может не переживать, состоится ли судьбоносный разговор, решающая встреча, обсуждение чрезвычайной важности. Иду свободный как птица, и какая разница, что единственной причиной моего движения вперед является необходимость выслушать от фрау Румених, что я свободен как птица? Еще ни разу я не ехал в банк с таким чувством, что больше не имею к нему никакого отношения. Ощущение это веселое, несколько легкомысленное. Да, легкомыслие – вот самое подходящее слово. Издевка проявляется во мне все более явно: сначала она увеличивается в объеме с каждой станцией метро, потом с каждым шагом, при перемещении по улицам, по лестнице и, наконец, в приемной, ведущей в ее кабинет, сидя в котором она «превратила отдел в то, чем он теперь является», как она с удовольствием в последнее время подчеркивает.