10 лет и 3/4 - Паронуцци Фред. Страница 15

Не стану отрицать: в Бибертале нам жилось не скуч­но. По утрам мы учили немецкие песенки, вроде «Bruder Jacob» (подозрительно похожей на нашу «Братец Яков») и «A-B-C-D-E-F-G…» (отдаленно на­поминает наш алфавит). По вечерам мы изучали ок­рестности в компании друзей по переписке, кстати, Берта, как выяснилось, не имеет отношения к Фран­цу Кламмеру, потому что он живет не в Бибертале, а в соседней Австрии.

Мы прекрасно с ними ладили, и расставаться нам было очень грустно, сказать по правде, это был ужас­ный стресс…

Субботнее утро.

Припарковавшись у школы, автобус с готовностью жужжит, и тут мамзель Петаз берет свободной от мсье Крепса рукой микрофон и дрожащим голосом сообщает:

– Дети, у меня для вас важная новость… (глотает слюну). Я не вернусь с вами во Францию!

Тут нам всем показалось, что в автобусе пукнула мушка: Жожо пронесло.

– И все потому, – продолжала учительница, тряся микрофоном, – что вся моя жизнь теперь уже не там, в Южине, а здесь, в Бибертале, рядом с Хельмутом, – и она на всякий случай показала на Хельмута, что­бы мы точно знали, кого она имеет в виду, после чего заорала:

– Здесь наша любовь, значит, здесь мне суждено жить!

Должно быть, она заранее подготовила прощальное слово, потому что выходило уж очень складно, такие речи обычно толкают политики, генерал де Голль, например, когда он из Англии по радио общался с Францией. Только генерал де Голль, по счастью, не собирался связывать свою жизнь с Хельмутом, а то представляете, что бы началось.

Некоторые из наших заплакали.

– Ну вот, – заключила учительница, – больше мне добавить нечего. Я вас всех люблю, прощайте, дети, я никогда вас не забуду, желаю вам счастья…

И мамзель Петаз с изменившимся лицом спусти­лась вниз вместе со своим Хельмутом. Дверца автобу­са с шипением захлопнулась, и мы тронулись прочь на глазах у очумевших бибертальцев.

И никогда мы больше не видели своей учительницы и ее пучка…

После зимних каникул мамзель Петаз, у кото­рой в Германии случилось большое сексуаль­ное чувство, сменил мсье Бюффлие, и мы при этом только выиграли.

У нового учителя была длинная шевелюра, козли­ная бородка, рубашка в цветочек, но, главное, ему принадлежал лимонный «багги», припаркованный у школы. У нас в Южине таких тачек никогда еще не было. В эту машину можно было запрыгнуть не отк­рывая дверцы!

Трусов мсье Бюффлие на уроках не снимал, зато энергия у него была неуемная, а фантазия нешуточ­ная.

Мы все вместе соорудили макет Солнечной систе­мы: в качестве больших планет использовались тен­нисные мячики, под малые планеты сгодились пинг­понговые, а функцию Солнца в нашей галактике выполняла лампочка. Еще мы строили пирамиды из ку­курузных зерен и наблюдали их обрушение. Мы на­тягивали тоненькие канаты и пускали по ним кро­шечных пробковых эквилибристов. Одно время мы даже выращивали морскую свинку, но она трагичес­ки погибла, проглотив один из проводов нашей Сол­нечной системы. Мы переселили Идефикса и Джоли Джампер в новый просторный аквариум с водоросля­ми и пиратским кораблем, затонувшим на коралло­вых рифах. Над кораблем вздымался флаг с черепом и костями.

Еще мы хором пели «Гориллу» [31], и мсье Бюффлие аккомпанировал нам на гитаре. Каждый день он при­думывал что-то новое. Например, однажды утром спросил:

– Кто-нибудь из вас догадался сегодня утром пода­рить цветы цветочнице?

Мы сказали, что нет, никто не догадался, а он так и подскочил:

– И кто же, по-вашему, подарит ей цветы? Кто, ска­жите?

Мы не знали, что ответить, и тогда он объяснил нам, что цветочнице, должно быть, очень обидно всю жизнь находиться среди цветов и никогда не получать их в подарок. А потом мы все быстро надели спортив­ную форму, шарфы и шапки с помпонами и побежали в район Источников дарить цветочнице цветы…

В первую же неделю мсье Бюффлие организовал небольшой прием, чтобы успокоить родителей относительно своих педагогических планов: никаких дальних поездок (шучу!), будем ставить спектакли, займемся грамматикой и математикой.

У мамы тогда был грипп, а папа работал в ночную смену, поэтому на собрание пошла сестренка Нана и объяснила мсье Бюффлие, какой я выдающийся ин­теллектуал. Я, правда, при этом не присутствовал (На­на спровадила меня в буфет за бутербродами и лимо­надом), но, судя по всему, мои таланты они обсудили чрезвычайно подробно…

В последующие дни моя сестренка была неодно­кратно замечена в лимонном «багги» нашего учите­ля, и что-то подсказывало мне, что обсуждением моих школьных успехов дело не ограничивалось.

У Наны и раньше не переводились поклонники, иногда их бывало сразу несколько, а теперь она все время проводила с одним-единственным, и мне это не слишком нравилось, потому что прежние ее кавале­ры были со мной очень щедры, и то, что они часто ме­нялись, вполне меня устраивало: один катал меня на мотоцикле, другой, торговец анисовкой, дарил ста­канчики для ручек с квадратным дном, третий возил нас в Куршевель кататься на лыжах и угощал какао…

А мсье Бюффлие совершенно не занимался моим досугом. Какая досада!

Когда Жожо достал посреди урока свою штуко­винку, мы сразу поняли, что ничем хорошим это не кончится.

Бабочки-белянки липли к стеклам аквариума, мсье Бюффлие, повернувшись к доске, рисовал трехмер­ные фигуры, а посреди класса сидел Жожо и, пуская слюни, тряс своей пиписькой.

Я вообще считаю, что Жожо не виноват: несладко начинать жизнь с такими родителями, как у него. Он не был плохим, он просто был не похож на других, и мы его таким любили.

Мсье Бюффлие тоже не стал его наказывать. Он присел на корточки около его парты, положил ему ру­ку на плечо и сказал:

– Хватит, мой мальчик, будь добр, застегни ширинку.

Потом урок продолжился, и Жожо вместе со всеми стал разглядывать трехмерные фигуры.

Мсье Бюффлие, конечно, не догадывался, чем все это закончится, потому что понятия не имел ни о се­мействе Баччи, ни о докторе по неблагополучным де­тям, и, когда вдруг выяснилось, что Жожо с нами больше учиться не будет, наш учитель загрустил…

Баччи, конечно, была та еще семейка. Мамаша по малейшему поводу делала вид, что умирает, – ей нра­вилось картинно умирать, а папаша плевал сынку в лицо и лупил его пряжкой ремня, а то и вовсе косты­лем, когда окончательно терял над собой контроль.

Стоит ли удивляться тому, что в поведении Жожо наблюдались некоторые странности? Однажды он даже засунул свою фиговинку в пылесос мадам Бибо­ле, нашего завхоза. Когда мальчика лупит родной па­па, ему не так-то просто постичь пропорции и спря­жение глаголов, ведь нормальный папа – это тот, кто первым прибегает, когда ребенку снятся кошмары, или я что-то не так понимаю.

И, если родная мама говорит мальчику, что ей стыд­но иметь такого сына, он, естественно, начинает ка­кать в штаны и жрать козявки, а что ему еще остает­ся делать, или вы со мной не согласны?

Мамаша Жожо, конечно, не слишком радовалась шалостям сына. А после того, как ее мальчик проде­монстрировал одноклассникам свою хренюшку, она перестала отовариваться в Южине: надела шляпку с вуалью, чтоб соседи не узнали, села на альбервильс­кий автобус и поехала закупаться в тамошний супер­маркет, совершенно, заметьте, анонимно. Будь у нее такая возможность, она бы и вовсе сбежала в Австра­лию; ее двоюродный дедушка в тридцатые годы так и поступил, и с тех пор про него ни слухом, ни духом, небось, кенгуру сожрали.

А папаша Жожо по-прежнему ходил играть в шары, на своих костылях, с пожелтевшей сигаретой в зубах, только вид у него стал еще более мрачный…

В Южине поговаривали, что мсье Баччи перебрался на свою новую шестигранную родину с большими потерями. Тогдашние власти поинтересовались, не пора ли ему приобщиться к цивилизованному миру. Вновь прибывший ответил, что «да, канесна, с уда­вольствием, бальсое спасиба», – и был зачислен в па­рашютисты.