«...Расстрелять!» - Покровский Александр Михайлович. Страница 72
Выпуск!
Сегодняшний, ты ли это, вчерашний! Сколько блеска в глазах и в белье! А сверху на белье надет кортик, а из-под каркаса фуражки капает, а брюки черные, шерстяные, все-погодки, а под ними взопревшее тело, а в подмышках жмет, а в ботинках трет – столько сразу всего.
Но ты всего этого барахла не замечаешь. Ситец на улицах – май в душе! Сегодня твой день сегодняшний. Счастлив ли ты? Ты счастлив! Благослови тебя небо!
Север
Отпуск промелькнул, как чужое лицо в окошке, и через месяц, все еще окрыленный, просветленный, ненормально радостный, я улетел на север за назначением.
Гуси потянулись на север, бабы потянулись на юг – лето наступило…
Появились молодые лейтенанты – лето кончилось. Лейтенанты, лейтенанты, вы роняете в душу лепестки вечности. После вас в душе наступает сентябрь…
Интересно, почему только на Северном флоте бакланы летают над мусорными кучами, а вороны над морем?
Потому что Страна Наоборот.
Жила-была Страна Наоборот. Утром ложилась, вечером вставала. Удивительная это была страна – Страна Наоборот…
– Куда вы хотите? – спрашивают лейтенанта в отделе кадров Северного флота. – В поселок Роста или в порт Владимир?
Не знакомый с современной северной географией лейтенант выбирает себе порт Владимир и уезжает туда, где три покосившихся деревянных строения, обнявшись, хором предохраняют цивилизацию от сдува.
Обманули дурака на четыре кулака…
Места для меня сразу не нашлось. Лейтенанта ждут, конечно, на Северном флоте, но не так интенсивно, как он себе это представляет.
После двухнедельных мытарств печаль моя нашла свое временное пристанище в отдельном дивизионе химической защиты, именуемом в простонародье «хим-дымом».
Если матрос на флоте не попадает в тюрьму, то он попадает в химдым. Так, во всяком случае, было. Больные, косые, хромые, глухонемые; хулиганы и пьяницы, потомственные негодяи и столбовые мерзавцы, носители редких генетических слепков.
– Не боись, лейтенант, – говорили они мне, – мы детей не бьем.
И я не боялся, слово они держали. Но сына замполита они вешали на забор. За лямки штанишек. Как Буратино. Шестилетний малыш висел и плакал…
…Пятнадцать нарядов в месяц. Через день – на ремень!
– Что, товарищ лейтенант, в сторожа записались? Терпите, все через это прошли…
Кубрик, койки, осклизлый гальюн…
Через месяц после того, как я – хрупкий цветок Курдистана – был высажен суперфосфатом почвы этой страны слез – химического дивизиона, мне захотелось выть болотной выпью.
Эта славная птичка несколько напоминает военнослужащего: чуть чего – она замирает по стойке «смирно» в жалких складках местности, а если достали – орет, как раненый бык.
Я орал. Вернее, орала моя дивная душа отличника боевой и политической подготовки. Она орала днем и ночью. Она орала до тех пор, пока мысль об атомных лодках не сформировалась полностью.
Я поделился ею с начальством. Начальство было удивлено стойкостью моего отвращения к текущему моменту. Оно назвало мое состояние «играми романтизма» и высказалось относительно места проведения этих игр со всей определенностью. Потом оно сказало, что для того чтобы стать подводником («а это не так все просто, юноша, не так все просто»), мне нужно как можно чаще «рыть рогами и копытами» («и носом… главное, носом»).
С этого дня я не служил – я рыл, я рыл рогами, копытами и носом… главное, носом; и глаза мои – с этого дня – на полгода сошлись к переносице. Не лейтенант, а хавронобык!
Надо сказать, что в химдивизионе было где рыть, было! Поразительные вокруг были просторы. Справедливость требует отметить, что кое-что было вырыто и до меня.
В те дни, когда я не рыл, я возил бетон и заливал его в ямы.
По утрам со мной любил разговаривать замполит. Он брал в руки газету, поднимал палец вверх и в таком положении читал мне речитативом передовицу. Каждый день. Это у нас с ним называлось: «индивидуально-воспитательная работа».
Я смотрел ему в рот. Вернее, не совсем в рот: я смотрел на те два передних зуба, которые торчали у него изо рта и были расположены строго параллельно друг другу и матушке земле.
Я называл их «народным достоянием».
Он говорил мне былинно: «Н а р о д о х о з я й с т в е н н ы е п л а н ы…» – а я думал при этом: «Кто ж вам зубы отогнул?»
А жил я здесь же, в части: в учебном классе поставили коечку…
31 декабря
31 декабря я стоял в наряде – дежурным по части. 31 декабря в части был абсолютно трезвый человек – это был я. Остальные перепились и передрались, и в те минуты, когда из телевизора неслись поздравления советскому народу, у меня в кубрике то и дело в воздух бесшумно взмывали табуретки. Они взмывали и неторопливо крошили народ.
А я разнимал дерущихся. Вернее, пытался это делать.
Зазвонил телефон. Я добрался до него через груду тел и машущих рук. Я снял трубку и представился. Звонил замполит.
– Ну, как там?
– Нормально, – сказал я, – идет массовая драка!
– Ну, они там не слишком себя уродуют?
– Нет, что вы…
– Когда устанут и свалятся, постройте всех и передайте им мои поздравления…
Я так и сделал: когда свалились, я их поднял, построил и передал поздравления…
31 декабря 1975 года. Именно в этот день был подписан приказ о моем назначении на атомоходы.
Лодки… Лодки…
Не прошло и месяца со дня подписания приказа, как я уже стоял в коридоре штаба дивизии атомоходов.
Штаб помещался на ПКЗ (плавказарма). Я стоял целый час и ни у кого не мог спросить, как же мне пройти к начальнику отдела кадров.
Я просто не успевал спросить: так быстро вокруг мелькали, порхали, прыгали и проносились. Но одного я все-таки отловил. Это был лейтенант. Я придавил его и гаркнул:
– Как пройти к начальнику отдела кадров!
– А черт его знает! – заорал он мне в ухо с сумасшедшим весельем, и, пока я соображал, как это он не знает, он уже вырвался и убежал.
– Ком-диввв!!! – раздался по коридору влажный крик. Этот крик послужил сигналом: захлопали двери, и все пропали; абсолютно все пропали, и остался один я.
В коридоре послышались шаги. Я не успел подумать и увидел генерала; то есть я хотел сказать, адмирала; но вид у него был генеральский.
Адмирал подошел ко мне и задержался.
Когда так задерживаются рядом со мной, я не могу, я начинаю отдавать честь. Я ее отдал. Он смотрел на меня и чего-то ждал. Я не могу, когда на меня так смотрят. Я начинаю говорить. И говорю я все подряд.
Я назвал себя, сказал, кто я и что я, откуда я и зачем, а напоследок спросил: что ж это такое, если приходится столько стоять и ждать.
Наверное, я спросил что-то не то, потому что у адмирала выпучились глаза и он, откинувшись, сказал громко и четко:
– Сут-ка-ми бу-де-шь сто-ять! Сутками! Если понадобится.
Я не мог не ответить адмиралу; я ответил, что готов стоять сутками, но не выстаивать.
Что-то с ним после этого произошло, что-то случилось: он дернулся как-то особенно, а потом наклонился к моему лицу и сказал раздельно и тихо: «С л е д у й т е з а м н о й…»
И я пошел за адмиралом. Через секунду нашелся начальник отдела кадров, потом – флагманский химик и командир ПКЗ. Все они меня окружили, и было такое впечатление, что все они мои родственники и пляшут вокруг только затем, чтоб меня обнять.
Еще через пять минут я уже знал, где находится моя каюта, а через десять минут я уже был подстрижен.
И стал я жить на ПКЗ.
О ПКЗ стоит сказать несколько слов. На первой палубе этого корабля с винтом размещался штаб, на второй, третьей и четвертой – жили экипажи, ниже размещался трюм, где с потолка капала вечность, торчали кабельные трассы и жили крысы, огромные, как пантеры.