Конец игры - Раевский Андрей. Страница 39

По толпе прокатилась волна удивлённых возгласов; всем было хорошо видно, как черноволосая слегка пошевелилась и, повернув голову к подруге, подмигнула ей. А та, широко раскрыв глаза, ошалело осматривалась.

— Колдуны!

— Настоящие колдуны!

— Они ж мёртвые висели! Все видели! — Неслось из толпы.

— Эй, вы там! Хватит! Мы убедились в вашем искусстве! — крикнул Квилдорт.

Коротышка с раздражённым видом резко развернулся назад.

— Закрыл бы ты свою гнусную пасть, второстепеннейший Квилдорт. Неужели мы для того сюда пришли, чтобы тебя развлекать? Ты посмотри на него! — легонько тронул он за руку своего долговязого напарника.

Зрители разом ахнули, предчувствуя развязку. Офицер, выхватив меч, в бешенстве кинулся на говорящего. Коротышка с невозмутимо-позирующим видом, отставив ногу в сторону, сложил руки на груди. Занесённая над его головой рука с мечом застыла, а затем, явно вопреки воле её хозяина, стала неестественным образом изгибаться.

— Это, что ещё за выходки! — недовольно пищал коротышка, шевеля пунцовыми ушами. — Подрядился мечи глотать, так уж давай, не журись!

С трудом удерживаясь на ногах, офицер из последних сил сопротивлялся явно берущей верх невидимой силе. Все мускулы на его покрасневшем, блестящим от пота лице были напряжены до предела. В вытаращенных глазах отражалась смесь ужаса и ярости, а остриё меча уже просовывалось между мучительно разжатыми челюстями. Под нарастающие возгласы удивления и испуга широкий клинок чуть ли не до половины вошёл внутрь. На побелевшем лице заалели струйки крови, текущие из углов разрезанного рта. Издав несколько тихих кряхтяще-кашляющих звуков, офицер отпустил рукоятку меча, судорожно и нелепо взмахнул руками, и как подкошенный, рухнул наземь лицом вниз.

— Ну вот! А ты говоришь, фокусы… Такого и на столичной сцене не увидишь. Разве что по большим праздникам… — глухо забубнил высокий, приближаясь к остолбеневшим начальникам.

— Вот так и бывает, когда кишка тонка! — назидательно добавил маленький, следуя за ним.

— Гвардейцев сюда. Всех! — вполголоса распорядился Квилдорт, и его ординарец с более чем понятным рвением со всех ног кинулся выполнять приказ.

— О чём ты так печалуешься, наимерзопакостнейший Квилдорт? — осведомился коротышка, подойдя вплотную к начальнику. — Не всё выходит, как ты хотел, да? А кто сказал, что всё должно выходить по-твоему, а? Я тебя спрашиваю!

— Вы… вы кто такие? Откуда? Я сейчас прикажу… — сбивчиво выкрикивал Квилдорт, пытаясь придать голосу твёрдость и шаря глазами вокруг, мысленно торопя вызванных гвардейцев.

— Прикажу, прикажу! — пробасил длинный. — А что это он здесь раскомандовался? — искренне поинтересовался он у коротышки.

— И не говори! — отозвался тот. — Вешать любишь, да? — почти что с участием спросил он.

— Любит, любит, я знаю! — уверенно кивая, подтвердил длинный. — На базаре видел?

— А кто тебе разрешил вешать-то? А, паскуда?

— Взять их! — истерично крикнул Квилдорт гвардейцам, спешившим к нему со всех сторон, расталкивая толпу.

— Ох, и надоел же ты мне! — тягостно вздохнул коротышка и внезапно выбросил из усеянного мелкими острыми зубами рта длинный раздвоенный змеиный язык, который вмиг обвил шею остолбеневшего начальника. Застывшие в нескольких шагах гвардейцы не двигались с места глядя, как их предводитель, стоя на подкосившихся ногах, беспомощно трясёт руками. Лицо его побагровело, глаза вылезали из орбит. Затем змеиный язык резко изогнулся вверх, и тело Квилдорта, как лёгкая щепка, взмыло в воздух. Десятки голов, как по команде, поднялись вверх, безмолвно следя за полётом кувыркающегося в воздухе начальника. Глухо и страшно ударившись о высокую каменную стену, окаймляющую базарную площадь с одной из сторон, обмякшее тело нового хозяина города упало вниз и застыло в неестественной позе переломанной куклы, заброшенной в угол шаловливым ребёнком.

— Тьфу, гадость! — сплюнул коротышка оранжево-синим огненным комком под ноги офицеру-распорядителю. Языки пламени мигом взвились от его сапог вверх по одежде.

— А вас кто звал? — крикнул ушастый гвардейцам и сильно дунул в их сторону.

Их волосы и одежда вспыхнули быстрее и ярче сухой соломы. Бросившись врассыпную, охваченные огнём передавали его своим подбегающим товарищам с малейшим прикосновением. Площадь наполнилась сумятицей и паническими криками.

— Вот видишь, как легко передаётся зуд? — невозмутимо комментировал маленький. — А ты всё говоришь, что война тебе не понятна. Что ж тут непонятного? Сливающийся с носящими амуницию избавляется от тяжести собственного выбора и собственной борьбы, которую всякому человеку положено вести от рождения. Только они могли придумать такой способ увиливания. Где один, там и все, где все, там и один, и никто даже не задумывается, кто, куда и зачем тащит эту ораву.

— Как же сладостно, должно быть, это увиливание, если оно стоит дороже самой жизни.

— Готовый убивать ради чего-то не имеющего к нему прямого отношения, должен быть готов за это же и умереть. Тут уж ничего не попишешь.

— Мне их не жалко! Лишь проснувшаяся самость достойна внимания и сострадания к своей одинокой борьбе с многоголовым телом, стремящимся её проглотить или раздавить. А капля, растворённая в общем потоке, это так, ничто, фу-фу, заменяемая игрушка чуждых сил.

— Экие философические рассуждения! Не наш ли герой тебя заразил? А чуждые силы — это вроде нас! — хихикнул коротышка.

— Ага! Вроде нас.

— Пойдём, прогуляемся, что ли?

Продолжая невозмутимо разглагольствовать, странная парочка не торопясь двинулась прочь с охваченной огнём и ужасом площади, не обращая внимания на разбегающихся с их дороги людей.

— Привет! Давно не виделись!… — проговорила Гембра, снова подмигивая подруге. — Как тебе это нравится?

Ламисса не отвечала, ловя ртом воздух и продолжая оглядываться вокруг непонимающим взглядом.

Дерево с чудесным образом оживлёнными и продолжавшими находиться в полуповешенном состоянии женщинами было островком затишья посреди охваченной хаосом площади. Несколько горожан, косясь на продолжавшую мерцать под ногами повешенных стеклистую подушку, стали осторожно приближаться к воскресшим. Один из них медленно протянул было руку с ножом ко второму концу верёвки, завязанному вокруг низенького сучка.