Вампир Арман - Райс Энн. Страница 12

Обитатели этих сияющих золотом стен – холодные, с миндалевидными глазами, в свободных строгих одеяниях, с неизменно сложенными для молитвы руками – не представляли для меня тайны. Я узнавал их нимбы, узнавал крошечные дырочки в золоте, проделанные для того, чтобы оно сверкало еще волшебнее. Я чувствовал осуждение бесстрастно взиравших на меня бородатых патриархов и потому остановился на полпути, полумертвый, не в состоянии идти дальше, а потом и вовсе опустился на каменный пол. Мне стало плохо.

Меня вывели из собора. Шум на площади казался оглушительным – я словно постепенно все ближе продвигался к некой чудовищной развязке. Я хотел сказать моим друзьям, что она неизбежна и что их вины в этом нет.

Мальчики разволновались. Ведь помимо этого храма я видел многое другое. Почему же меня так напугал именно он? Я не мог что-либо объяснить. Ошеломленный, весь в поту, я безвольно лежал, прислонившись к колонне, а они тем временем старались успокоить меня, объясняя по-гречески, что, да, собор действительно очень старый, что он построен по образцу византийских церквей, что в Венеции вообще много византийского.

– Наши корабли веками торгуют с Византией. Мы – морская империя, – говорили они.

Я старался воспринять их слова.

Но, несмотря на страдания, мне стало ясно, что это место отнюдь не предназначалось для того, чтобы подвергнуть меня Божией каре. Я покинул его с той же легкостью, с какой и вошел. Окружавшие меня мальчики с приятными голосами и ласковыми руками протягивали мне холодное вино и фрукты, чтобы я поскорее пришел в себя, и не предполагали, что это место может представлять для меня какую-либо опасность.

Слева от нас я увидел набережные и гавань. Потрясенный красотой деревянных судов, я бросился в ту сторону. Они стояли на якоре по четыре-пять бортов в ряд, а за ними глазам моим предстало самое большое чудо: громадные галеоны, построенные из широких, особым образом изогнутых досок, – их паруса были надуты ветром, а грациозные весла рассекали воду. Суда выплывали в открытое море.

Взад-вперед на опасно близком расстоянии друг от друга сновали другие корабли – огромные деревянные барки проскальзывали в пасть Венецианской бухты или покидали ее, а тем временем великое множество других кораблей, не менее изящных и потрясающих воображение, стояли на якоре, извергая на причалы обильные потоки самых разных товаров.

Мои товарищи отвели меня, спотыкающегося на ходу, к Арсеналу, где я несколько успокоился, наблюдая за занятыми своим делом кораблестроителями. Впоследствии я часами болтался на Арсенале – меня восхищал гениальный процесс творчества: человеческие руки создавали барки таких размеров, что, по моим понятиям, они неизбежно должны были затонуть. Однако этого не происходило.

Иногда перед моим мысленным взором вдруг возникали мимолетные образы – я видел ледяные реки, баржи и лодки, грубых мужчин, пропахших животным жиром и прогорклой кожей. Однако со временем исчезли и эти последние разрозненные обрывки воспоминаний о царстве зимы, из которого я пришел.

Если бы я попал не в Венецию, моя повесть наверняка была бы другой.

За все проведенные там годы мне никогда не надоедало посещать Арсенал и наблюдать за строительством кораблей. С помощью нескольких любезных слов и монет я без проблем добивался разрешения войти и с неизменным восторгом следил, как изогнутые под разными углами доски и пронзающие небо мачты постепенно соединяются в одно целое и превращаются в прекрасные фантастические сооружения. И хотя в тот первый день мы в спешке буквально промчались по этому двору чудес, мне было достаточно и этого.

Иными словами, именно Венеция – по крайней мере, на какое-то время – освободила меня от тяжести мучительных воспоминаний о неком предыдущем существовании, о целом сонме истин, вновь сталкиваться с которыми я не хотел.

Если бы не Венеция, со мной не было бы и моего Мастера.

Не прошло и месяца со дня нашего знакомства, а он уже успел между делом рассказать мне обо всем, чем ценен был для него каждый из итальянских городов, о том, как он любил смотреть во Флоренции на поглощенного работой великого скульптора Микеланджело, как слушал в Риме прекрасных ораторов и учителей.

– Но история венецианского искусства насчитывает тысячу лет, – говорил он, берясь за кисть, чтобы расписать стоявшую перед ним огромную тонкую доску. – Венеция сама по себе – произведение искусства, великий город, где каждое здание по красоте своей не уступает храму. Они стоят бок о бок, образуя своего рода восковые соты, а бесконечный приток нектара непрерывно обеспечивают трудолюбивые, как пчелы, люди. Взгляни на наши дворцы, уже одни они – достойное зрелище.

По прошествии времени он, как и остальные, рассказал мне об истории Венеции, особое внимание уделяя Республике, которая, несмотря на деспотизм своих решений и яростную враждебность к чужакам, тем не менее обеспечивала «равенство» людей. Флоренция, Милан, Рим – эти города находились под властью элиты, небольшой горстки отдельных личностей и семейных кланов, в то время как Венеция, невзирая на все ее недостатки, отдавала бразды правления своим сенаторам, могущественным купцам и Совету Десяти.

В день моей первой прогулки по Венеции во мне зародилась вечная любовь к ней. Она не переставала удивлять меня и, несмотря на обилие хорошо одетых и ловких нищих, казалась удивительно гостеприимным домом, лишенным кошмаров, – средоточием потрясающей роскоши, благополучия и пылких страстей.

И разве в мастерской портного меня не превратили в настоящего принца, такого же, как мои новые друзья?

К тому же я собственными глазами видел меч Рикардо. Все они были дворянами.

– Забудь все, что с тобой было раньше, – сказал Рикардо. – Мастер – наш правитель, а мы – его принцы, его королевский двор. Теперь ты богат, и ничто не сможет причинить тебе вред.

– Мы не просто ученики-подмастерья в обычном смысле слова, – сказал Альбиний. – Нас пошлют в университет Падуи. Вот увидишь. Нас обучают не только наукам и литературе, но и музыке, танцам, хорошим манерам. Позже ты встретишься с мальчиками, которые приедут, чтобы навестить нас. Все они благородные господа со средствами. Джулиано, например, стал преуспевающим адвокатом, а еще один мальчик – доктором в Торчелло, в городке на острове неподалеку отсюда.

– Все, кто покидает Мастера, получают независимые средства, – объяснял Альбиний. – Дело только в том, что Мастер, как все венецианцы, порицает праздность. Мы такие же богачи, как и иностранные лорды, которые бездельничают и только пробуют наш мир на вкус, как будто он блюдо с едой.

К концу этого солнечного дня – дня моего первого знакомства с правилами, установленными в школе Мастера, и обычаями его великолепного города – я был причесан, подстрижен и одет в те цвета, которые он счел предпочтительными для меня и в дальнейшем. На мне были небесно-голубые чулки, короткая подпоясанная куртка из полуночно-синего бархата и туника очень светлого оттенка лазури, на которой толстыми золотыми нитями были вышиты французские геральдические лилии. К такой цветовой гамме рекомендовалось добавить немного винно-красного, например в отделке или меховом подбое, который понадобится зимой, когда морской бриз задует сильнее и в этом раю наступит то, что в представлении итальянцев называется холодами.

К наступлению ночи я уже важно расхаживал вместе с остальными по мраморным плитам и даже пытался немного потанцевать под звуки лютни, на которой играли мальчики помладше, а также под аккомпанемент спинета, первого увиденного мной в жизни клавишного инструмента.

Когда над каналом за узкими остроконечными аркообразными окнами палаццо померкла красота сумерек, я стал бродить по дому, ловя свои отражения в многочисленных темных зеркалах, выраставших от мраморного пола до самого потолка коридора, салона, алькова и прочих прекрасно обставленных комнат, попадавшихся мне на пути.

Я пел новые слова в унисон с Рикардо. Великое Венецианское государство называлось Серениссима. Черные лодки на каналах – гондолы. Ветры, которым скоро предстояло задуть и свести нас с ума, – сирокко. Верховный правитель этого волшебного города именовался дожем. Автором книги, приготовленной на сегодня учителем для чтения, был Цицерон. Музыкальный инструмент, оказавшийся в руках у Рикардо, который нежно перебирал пальцами его струны, – лютня. Огромный навес над царским ложем Мастера – балдахин, его каждые две недели подбивают новой золотой бахромой. Я пришел в экстаз.