Вампир Арман - Райс Энн. Страница 14

Он проводил моими руками по изгибам мраморных тел, по тщательно высеченным и гладко отполированным лицам, по напряженным икрам сильных, крепких ног, по ледяным расселинам полуоткрытых ртов... А потом он заставил меня коснуться пальцами его собственного лица и в эти мгновения показался мне такой же мраморной статуей, но только вырезанной еще искуснее остальных и ожившей. И когда он приподнял меня своими мощными руками, я почувствовал исходящий от него жар – жар ароматного дыхания, вздохов и неразборчивых слов...

К концу недели я не мог вспомнить ни слова родного языка.

Не находя среди множества известных мне прилагательных достойных эпитетов, я стоял на площади, зачарованно глядя, как Великий Совет Венеции шествует по Моло, слушая доносящиеся с алтаря Сан-Марко слова Великой мессы или наблюдая за судами, плавающими по зеркально гладкой поверхности Адриатики; или следил за тем, как обмакиваются в краски кисти, как смешиваются в глиняных горшочках розовая марена, киноварь, кармин, вишневая краска, лазурь, бирюза, все оттенки зелени, желтая охра, темно-коричневая умбра, лимонный краситель, сепия, фиолетовый caput mortuum – все такие красивые – и густой лак под названием «кровь дракона».

Я добился больших успехов в танцах и фехтовании. Моим любимым партнером был Рикардо, и вскоре я осознал, что по своим умениям почти не уступаю этому мальчику из старших, превосходя даже Альбиния, который до моего появления считался вторым после Рикардо. Надо сказать, однако, что Альбиний не держал на меня зла. Эти мальчики стали для меня братьями.

Они водили меня в дом прекрасной куртизанки Бьянки Сольдерини – стройной, гибкой, несравненной чаровницы с волнистыми локонами в стиле Боттичелли и миндалевидными серыми глазами, обладавшей благородством, умом и добрым сердцем. Когда бы я ни пришел, меня всегда с радостью принимали в ее доме, где молодые женщины и мужчины часами читали стихи, увлеченно обсуждали казавшиеся бесконечными иностранные войны или способности недавно заявивших о себе художников – кто из них и когда сможет получить следующий заказ и каким этот заказ будет.

Негромкий, почти детский голосок Бьянки как нельзя лучше сочетался с ее девичьим личиком и крошечным носиком. Рот ее походил на настоящий розовый бутон. Но она была умна, независима и неукротима. Она холодно отвергала любовников-собственников, предпочитая, чтобы вокруг нее всегда толпились люди. Любой прилично одетый или носящий меч человек автоматически получал доступ в ее гостеприимный дом. Здесь не отказывали в приеме практически никому, за исключением тех, кто стремился обрести власть над хозяйкой.

У Бьянки можно было встретить гостей из Франции и Германии, и всех без исключения – как иноземцев, так и местных жителей – интересовал вопрос о нашем таинственном и загадочном господине, Мариусе. Однако нам было запрещено отвечать на вопросы любопытствующих, и когда нас спрашивали, не намерен ли он жениться, согласится ли написать тот или иной портрет, будет ли дома в такой-то день и примет ли у себя того или иного человека, мы лишь молча улыбались.

Иногда я засыпал на подушках кушетки или даже на одной из кроватей и смотрел сны под аккомпанемент приглушенных голосов зашедших в гости дворян и неизменно убаюкивающей и успокаивающей музыки.

Бывало – хотя и очень редко, – что там появлялся наш господин собственной персоной. Он забирал нас с Рикардо, вызывая небольшую сенсацию в портего – главной гостиной. Он неизменно отказывался от предложенного кресла и стоял, не снимая плаща с капюшоном. Однако всегда любезно улыбался в ответ на уговоры присоединиться к собравшимся и иногда даже дарил Бьянке написанный его рукой миниатюрный портрет.

Они и сейчас явственно стоят перед моими глазами – великое множество усыпанных драгоценными камнями миниатюр, преподнесенных Мастером Бьянке на протяжении тех лет.

– Вы в точности воссоздаете мое лицо по памяти, – говорила она, подходя поцеловать его.

Я видел, с какой осторожностью он удерживал ее на расстоянии – подальше от жесткой, холодной груди и лица, запечатлевая на ее щеках поцелуи, хранящие чары мягкости и нежности, которые развеяло бы его настоящее прикосновение.

Под руководством учителя Леонардо из Падуи я часами читал книги, стараясь вторить ему в унисон. Освоив латынь, я перешел к итальянскому, потом вновь к греческому языку. Мне одинаково нравились и Аристотель, и Платон, и Плутарх, и Ливий, и Вергилий. Откровенно говоря, я толком не понимал ни одного из них – я просто выполнял задание Мастера, а знания тем временем сами собой копились у меня в голове.

Я не видел смысла в том, чтобы подобно Аристотелю бесконечно говорить о неодушевленных предметах. Жизнь и биографии древних, с таким воодушевлением изложенные Плутархом, представлялись мне гораздо более интересными. Однако я хотел узнать поближе современных людей. Я предпочитал дремать на кушетке у Бьянки, а не спорить о достоинствах того или иного художника. К тому же я знал, что мой господин лучше их всех.

Мой мир ограничивался просторными комнатами с расписанными стенами, озаренными щедро льющимся светом, а за их пределами – напоенным ароматами воздухом и бесконечной вереницей модно и шикарно одетых людей. Я к нему быстро привык, ибо никогда не видел страданий и несчастий городских бедняков. Даже прочитанные книги рассказывали об этом новом для меня царстве, где я настолько прочно закрепился, что ничто не могло бы заставить меня вернуться в прежний, исчезнувший мир хаоса и страданий.

Я научился играть песенки на спинете. Я научился перебирать струны лютни и петь тихим голосом, правда, мелодии, как правило, были грустными. Мой господин любил эти песни.

Иногда мы собирались вместе и хором исполняли перед Мастером наши собственные сочинения, а иногда представляли на его суд разученные нами новые танцы.

В жаркое время дня, когда полагалось отдыхать, многие из нас играли в карты. Мы с Рикардо выскальзывали из дома и в поисках партнеров для азартных игр отправлялись в какую-нибудь таверну. Пару раз мы сильно напились. Узнав об этом, Мастер немедленно положил конец нашим приключениям. Особенно его ужаснуло, что я пьяным упал в Большой канал и меня едва спасли от смерти. Могу поклясться, что при этом известии он побледнел, – я собственными глазами видел, как от его щек отлила краска.

За это он отхлестал Рикардо хлыстом по ногам. Я преисполнился стыда. Рикардо неподвижно стоял в библиотеке у большого камина, повернувшись спиной, и стойко – без криков и мольбы о прощении – перенес наказание. Потом он встал на колени и поцеловал кольцо господина. Я поклялся впредь никогда не напиваться.

Однако на следующий же день я вновь напился. Правда, на этот раз у меня хватило ума доплестись до дома Бьянки и спрятаться у нее под кроватью, где можно было выспаться, не подвергаясь риску. Еще до полуночи господин вытащил меня оттуда. Я решил, что сейчас получу свое. Но он только уложил меня в постель, где я заснул, не успев попросить прощения. В какой-то момент я открыл глаза и увидел, что он сидит за письменным столом и пишет так же быстро, как и рисует, в огромной книге, которую ему всегда удавалось спрятать до ухода из дома.

Когда же остальных, включая Рикардо, все-таки охватывала дневная дремота – как правило, такое случалось в особенно жаркие летние дни, – я выбирался на улицу и нанимал гондолу. Я лежал на спине и смотрел в небо, пока мы проплывали по каналу в сторону залива, а на обратном пути закрывал глаза и старался расслышать самые тихие вскрики, доносившиеся из погруженных в покой сиесты зданий, шелест водорослей, биение воды о подгнившие фундаменты, плач чаек над головой. Меня не раздражали ни мошки, ни запах, поднимавшийся от поверхности каналов.

Однажды днем я не вернулся домой к назначенному для работы и занятий времени – я забрел в таверну послушать музыкантов и певцов. А в другой раз я попал на представление, которое давали на открытых подмостках посреди церковной площади. Никто не сердился на меня за отлучки. Никому ни о чем не докладывали. Никто не устраивал проверки знаний ни мне, ни другим ученикам.