Ковчег Спасения - Рейнольдс Аластер. Страница 97

Почти сразу же она почувствовала Овода. Он был присоединен к той же сети, жадно и методично собирающей информацию, и его ощущения в точности совпадали с ощущениями самой Хоури: обездвиженный, сдавленный, он не в состоянии кричать или даже представить облегчение, которое последовало бы за криком. Она попыталась дотянуться до него — по крайней мере, дать ему знать, что она еще существует, что кто-то во Вселенной осознает, через что ему приходится проходить. И в то же время Хоури чувствовала, как Овод тянется к ней. Казалось, они пытаются соединить пальцы через нейропространство, подобно двум любовникам, тонущим в чернилах. Процесс продолжался. Машины не спеша анализировали Ану, чернота проникала в самые древние слои ее сознания. Это оказалось худшим из всего, что ей когда-либо доводилось пережить. Это было хуже любой пытки или симуляции пыток, которые, как знала Хоури, были в ходу на Окраине Неба. Это было даже хуже того, что с ней когда-то делала Мадемуазель. И только одно приносило некоторое облегчение: сейчас Хоури была лишь очень маленькой частью собственной личности. Когда все закончится, она будет свободна.

Но затем что-то изменилось. Хоури поймала это едва ощутимое ощущение через каналы сбора данных. На периферии облака, которое окружало корабль, произошло какое-то волнение. Овод тоже почувствовал это: патетический всплеск надежды, который достиг сознания Хоури через канал, соединяющий их. Для надежды не было никаких оснований. Просто перегруппировка машин перед следующей фазой ликвидации…

Хоури ошиблась.

Она почувствовала, как в нее вошло нечто третье. Нет, не Овод. Это сознание было чистым, как звук колокола, бесконечно спокойным и не имело ничего общего с жестоким, душащим присутствием черных машин. Оно вызывало любопытство, но не стесняло, хотя страх еще не покинул Хоури. Ана улавливала отголоски ужаса, которые исходили от Овода, но сама испытывала скорее что-то похоже на настороженность. Одновременно к ней внезапно вернулась небольшая часть ее самой. Черная удавка ослабла.

Новое сознание еще немного приблизилось, и Хоури пережила настоящее потрясение. Она знала, кто это. До сих пор им не приходилось встречаться подобным образом, но неповторимую силу этой личности было невозможно не узнать — как невозможно не услышать звучание трубы, повторяющей знакомый мотив. Это было сознание человека. Человека, который никогда не тратил времени на сомнения, ложную скромность или сочувствие делам других. Однако Хоури уловила еле заметный проблеск сожаления и чего-то еще — возможно, обеспокоенности или участия. Но едва эта мысль сформировалась, чужое сознание резко отступило и укрылось за машинами. Хоури ощутила толчок, словно за ним сомкнулись волны.

Она закричала — потому что снова могла двигаться.

В тот же момент щупальце схлопнулось и осыпалось с тонким, чуть приглушенным перезвоном. Когда Хоури открыла глаза, ее окружало облако черных кубиков, которые толкались, точно в замешательстве. Стена темноты, которая перегораживала люк, почти разрушилась. Хоури наблюдала, как кубики пытаются слиться друг с другом. Иногда они образовывали какую-нибудь внушительную структуру, которая существовала не больше секунды, а затем снова распадалась снова. Овода больше ничто не удерживало в кресле. Проталкиваясь сквозь черное облако, он подошел к Хоури и поспешно освободил ее от ремней.

— Что-нибудь… скажешь по этому поводу? — спросил Овод, глотая слова.

— Скажу, — отозвалась Хоури. — Только я не могу в это поверить.

— Скажи, Ана.

— Тогда смотри, Овод. Посмотри наружу.

Он последил за ее взглядом. С черным облаком за пределами шаттла происходило то же самое, что и с машинами, которые еще не успели покинуть корпус. То в одном, то в другом месте открывались просветы, через которые виднелось небо, потом закрывались и снова возникали рядом. Но снаружи находилось что-то еще — внутри грубой темной раковины, которая все еще окружала корабль. И оно не было ее частью. Оно двигалось вокруг шаттла, описывая ленивые витки, и скопления машин проворно расступались перед ним. Какое-то время его форма виделась неясно, словно несфокусированная картинка. Однако позже, восстановив свои впечатления, Хоури поняла, что это было: гироскоп серо-стального цвета — грубая многослойная сфера, причем все слои стремительно вращались, каждый в свою сторону. В самой сердцевине — а может быть, где-то рядом, мерцал сгусток темно-красного света, похожий на сердолик. В первый момент он показался Хоури шаром из полосатого мрамора, около метра в диаметре — из-за непрерывного движения определить точнее было невозможно. Однако она не сомневалась: во-первых, раньше его здесь не было, а во-вторых, Подавляющие явно его боялись.

— Он открывает нам коридор, — удивленно пробормотал Овод. — Смотри, он хочет, чтобы мы спокойно ушли.

— Тогда этим стоит воспользоваться, — сказала Ана, с облегчением плюхаясь в пилотское кресло.

Шаттл выполз из роя Подавляющих и, описав дугу, устремился в открытый космос. Хоури наблюдала, как «раковина» покидает экран радара, и предавалась страхам. Казалось, машины задушат мерцающий красный огонек, а потом догонят корабль, и все начнется снова. Но Подавляющие позволили им уйти. Чуть позже на радаре появился тот же сигнал, который привлек внимание Хоури при входе в атмосферу. Однако это был все тот же мраморный шар — он пронесся мимо с пугающей скоростью и исчез в межпланетном пространстве.

Он шел прямым курсом к Гадесу, нейтронной звезде на краю системы.

Именно этого Ана и ожидала.

С чего началась великая работа? Почему она началась? Эти данные были недоступны Подавляющим. Они знали одно: эту работу выполняли только они — и никто, кроме них. И эта работа была единственно важным действием, на которое когда-либо подвигался разум — за всю историю Галактики, а возможно, даже всей Вселенной.

Суть работы была крайне проста. Разумная жизнь не должна была распространяться по Галактике. Когда цивилизация ограничивалась отдельным миром или, в крайнем случае, системой — это стоило терпеть и даже поощрять.

Но не заражение Галактики.

При этом простое уничтожение жизни считалось неприемлемым. Технически такое было под силу многим развитым культурам — особенно тем, что занимали основную часть галактики. В звездных скоплениях вспыхивали искусственные сверхновые — их взрывы стерилизовали поверхности планет в миллион раз более эффективно, чем вспышки обычных сверхновых. Можно было направить звезды в сферу Шварцшильда [42] спящей черной супердыры в центре Галактики, спровоцировав выброс очищающего гамма-излучения. Можно было, путем искусных манипуляций с постоянной силы тяжести в конкретной точке, столкнуть пару нейтронных звезд. Наконец, можно было выпустить армию самокопирующихся машин, способных превратить любую планетную систему в россыпь мелкой гальки. В течение миллиона лет каждый старый каменистый мир в галактике превращался в пыль. Профилактические вторжения в протопланетарные диски, из которых рождались миры, могли предотвратить формирование жизнеспособных планет. Галактика могла задохнуться в пыли своих собственных мертвых душ, и отсветы их гибели были видны через мегапарсеки.

Все это могло быть сделано.

Но смысл заключался не в уничтожении жизни — скорее, в сохранении контроля над ней. Сама жизнь, будучи явным расточительством, оставалась высшей ценностью для Подавляющих. Полное сохранение жизни, особенно разумной — вот ради чего они существовали.

И поэтому ей нельзя было позволить распространяться

Их методика, отточенная за миллионы лет, была проста. Во Вселенной слишком много солнц для того, чтобы смотреть за каждым из них; слишком много миров, заселенных простыми формами жизни, которые могли неожиданно сделать шаг в направлении чрезмерного развития разума. Поэтому Подавляющие создали сеть ловушек — загадочных артефактов, распределенных по всей Галактике. Их располагали таким образом, чтобы в ходе экспансии цивилизация натыкалась на них, и лучше раньше, чем позже. Они не преследовали цели исподволь выманивать цивилизации в космос. Ловушки должны были быть притягательны, но не слишком притягательны.