Венецианская маска - Sabatini Rafael. Страница 36

— Если то, что вы сказали — правда, Анна, и отношения этого человека с послом Французской Республики столь тесные, как мы думаем, то напрашивается тот единственный вывод, что он — презренный шпион.

Это было не просто его подозрение, каковым он его считал и которое было причиной испуга на его лице. Факт состоял в том, что такое подозрение было именно единственным, и сама она отлично это поняла, А, поняв это, в соответствии с характером службы, в которой она была задействована, ей оставалось сожалеть, что она так опрометчиво дала ключ к этой догадке.

— О, это совершенно невозможно! — воскликнула она. Он зловеще улыбнулся.

— В любом случае, это — дело расследования. Ныне у государственных инквизиторов есть быстрый в тихий способ обращения со шпионами в Венеции. И он имел безрассудство пугать меня инквизиторами!

Она вскочила.

— Вам не следует объявлять об этом на основании пустякового предположения. Не рискуйте, Леонардо.

— Ах, это тревожит вас, да?

— Конечно, тревожит. Из-за вас. Если вы ошибетесь, вы погубите себя, не причинив вреда ему. Не понимаете? Что вы скажете в его обвинение? В любом случае, что бы с ним ни случилось, сведения относительно этих чеков от Виванти попадут к государственным инквизиторам. Вы сами мне об этом говорили. И, если бы он в самом деле был шпионом, неужели это была бы единственная принятая им предосторожность?

Его возрастающее ликование было охлаждено. Он обхватил подбородок рукой.

— Боже! Как этот проклятый негодяй стреножил меня!

Она подошла к нему, совсем впавшему в уныние, и коснулась его рукой.

— Предоставьте действовать мне, — убеждала она его. — Давайте я расспрошу Лальманта и посмотрим, что я смогу узнать. Возможно еще какое-нибудь объяснение, совершенно отличное от того, что вы предполагаете и что может оказаться неверным. Предоставьте это мне, Леонардо.

Он мрачно взглянул на нее, положил здоровую левую руку ей на плечо и привлек ее к себе.

— Полагаю, что вы, мой прекрасный маленький белый чертенок, не обманете меня? Не ваш ли обман сбивает мое чутье, скрывает ваши собственные запутанные следы?

Она высвободилась от его руки.

— Вы — грубое животное. Порой я удивляюсь, почему я все еще терплю вас здесь. Бог свидетель, что я никогда не играла в дураков.

Этот тон заставил его повиноваться. Он унижался в извинениях за свою грубость, ссылаясь на проклятую ревность, которая изводит его, и страстно доказывая ей, что ревность — первенец любви.

Эту сцену они часто разыгрывали раньше и обычно она под занавес приводила к поцелуям. Но в этот вечер она оставалась холодна и надменна, Даже ради своих намерений ей было нелегко принять ласки от мужчины, который нанес ей смертельное оскорбление: «Я не потерплю имени своей матери на ваших устах, ведьма!»

Она никогда не любила его, никогда ничего от него не добивалась и в душе презирала этого никчемного человека, которого она заманила в сети. Но этой ночью испытывала к нему такое отвращение, что едва скрывала это.

— Я слишком часто прощала вам грубость, — ответила она ему. — Мне понадобится определенное время, чтобы забыть сказанное вами этой ночью. Вам следует прополоскать рот и исправить манеры, прежде чем вы приблизитесь ко мне вновь, или это — ваш последний визит ко мне. Теперь идите.

Хотя его глаза вспыхнули яростью, губы его сложились в глупую ухмылку.

— Но вы же не выгоняете меня, в самом-то деле?

Она одарила его взглядом, подобным пощечине. Затем виконтесса подошла к шнурку звонка и дернула его.

— Я сомневаюсь, что вы понимаете общепринятые правила приличия, — сказала она.

Он уставился на нее и застыл, совершенно пораженный, пока ее лакей-француз не открыл дверь.

— Мессер Вендрамин уходит, Поль, — сказала она слуге.

Глава ХXI. ДИПЛОМАТЫ

Виконтесса де Сол нанесла гражданину Лальманту визит, преследуя две вполне определенные цели.

Устроившись в позолоченном кресле, она распахнула роскошные меха, в которые куталась отчасти из жеманства, а отчасти — для защиты от установившейся суровой погоды. Обрамленное маленькой меховой шапочкой, которая была закреплена под ее подбородком лентой светло-голубого атласа, ее тонко очерченное, искусно украшенное лицо выглядело на диво обольстительно.

Лальмант, сидя за своим столом, разглядывая ее с улыбкой знатока на широком крестьянском лице, выразил желание узнать, чем он может ей служить.

— Я хочу знать, — сказала виконтесса, — сколько еще я должна держать на цепи этого человека — Вендрамина.

— Дорогое мое дитя, конечно, до тех пор, пока он мне не понадобится.

— Будете ли вы так добры ко мне, чтобы это случилось скорее? Я все больше устаю от него.

Лальмант вздохнул.

— Да поможет мне бог! Вы капризничаете — непостоянство, свойственное страстным темпераментам. Вспомните, однако, что я интересуюсь не вашими развлечениями, авашими служебными обязанностями.

— Мои служебные обязанности достаточно личные, чтобы быть полностью во власти служебных требований.

— Вы очень хорошо справляетесь с этим. Вам очень щедро платят. Помните об этом.

— О, я помню об этом. Но мы достигли точка, когда все золото в банке Франции, если там есть хоть какое-то золото, не компенсирует мне того, что я вынуждена терпеть. Этот глупец вызывает у меня тошноту. Не только от того, что он до нелепого придирчив. Но он может взбеситься.

— Итальянский темперамент, дорогая моя. Мы должны принимать это во внимание.

— Спасибо, Лальмант. Но мне тоже выпало быть темпераментной. И иметь чувства. Этот негодяй оскорбляет их. Он мне никогда не нравился. Тщеславный, важничающий, самодовольный павлин. Теперь я уже и ненавижу, и боюсь его. Я вынуждена полностью посвящать себя этой службе, не останавливаясь даже перед риском для собственной жизни. Вот почему я хочу знать, сколько еще я должна терпеть его. Когда же вы собираетесь забрать его из моих рук?

Лальмант прекратил улыбаться. Он думал.

— В данный момент он меня вполне удовлетворяет в своей роли. Сам того не подозревая, он оказывает нам именно ту услугу, которая нам требуется. Поэтому вы должны проявить еще немного терпения, дорогая моя. Это ненадолго. Обещаю, это не затянется ни на одно мгновение сверх необходимого.

Она не успокаивалась. Лальмант встал и не спеша обошел ее. Он похлопывал ее по плечу, уговаривал, хвалил проделанную ею работу, дул на угольки ее патриотизма, чем постепенно привел ее к смирению.

— Ладно, — наконец согласилась она. — Еще некоторое время я буду делать все от меня зависящее. Но теперь, поскольку вы знаете, что мне приходится терпеть, я рассчитываю, что вы постараетесь не испытывать мое терпение слишком долго.

Затем, поглаживая мех муфточки из крупного соболя, лежавшей у нее на коленях, она сказала небрежно:

— Но я хочу, чтобы вы были более искренни со мной, Лальмант. Держать меня в неведении относительно вещей, которым вы придаете серьезное значение! Давно ли мистер Мелвил служит делу Франции? — виконтесса пристально взглянула на него, когда задала этот вопрос.

Лальмант удивленно поднял брови.

— Странный вопрос, — засмеялся он. — Это женский способ выяснить подозрения? Разве это не выглядит довольно дико для такого проницательного ума, как ваш? Мистер Мелвил — очень близкий друг для меня. Вот и все, дитя мое. Выбросьте все это из головы.

— Я должна поверить тому, что французский посол в Венеции поддерживает тесные дружеские отношения с англичанином в такое время, как сейчас? Столь тесные, что посвящает его в дипломатические тайны?

— Дипломатические тайны? Какие дипломатические тайны?

Лальмант внезапно стал строг. Но в душе он немного встревожился. Как предусмотрительный человек, он никогда не допускал, чтобы один тайный агент знал о другом, пока такая осведомленность не становилась совершенно необходимой. В случае с Лебелем имелись очень веские причины, чтобы его истинное лицо оставалось тщательно скрываемым.