Последняя тайна храма - Сассман Пол. Страница 42

– Это останется между нами, – заверил «медвежатника» Халифа. – Никто не узнает.

– Да, лучше бы не знали, – пробормотал Азиз, тихонько передвигая циферблат и прислонив ухо к поверхности сейфа.

– У тебя есть…

– Ш-ш-ш! – Азиз жестом попросил инспектора помолчать.

Он вращал циферблат несколько минут, напряженно вслушиваясь во внутренний механизм замка. Рубашка под мышками стала влажной от пота.

– Ты можешь открыть его? – тихо спросил Халифа. Азиз не ответил, ища что-то в рюкзаке.

– Чаббовский механизм, циферблат Маузера, – бормотал он, вытаскивая стетоскоп, фонарик и маленький молоток наподобие тех, что используют геологи. – Поджимные пружины слабые, три, может, четыре; рычажки двойные. Ах ты, моя красавица!

– Ты можешь…

– Конечно, я могу открыть его! Я могу открыть все, что угодно, кроме ног своей женушки!

Горько улыбнувшись собственной шутке, Азиз принялся сосредоточенно, закрыв глаза, стучать молоточком по циферблату.

– Ну же, девочка, давай! – шептал он себе под нос. – Давай же. Ты ведь не будешь долго отнекиваться, правда?

Ему потребовалось не более двадцати минут, чтобы вычислить нужную комбинацию. Когда отпрыгнула последняя пружина, лицо Азиза озарилось счастливой улыбкой и, приложившись липкими губами к серо-зеленому металлу, он распахнул дверцу сейфа.

– Призрак возвращается! – прохихикал Азиз с высшей степени довольным видом и начал складывать инструменты.

Халифа проводил его до выхода.

– Смотри не проболтайся! – напутствовал он Азиза.

– Все в порядке. Халифа! – крикнул он, дойдя до ворот. – А ты порядочная свинья, коп!

«Медвежатник» помахал и исчез за мимозой.

Халифа вернулся в подвал и распахнул дверцу сейфа. Внутри обнаружились светло-коричневый конверт с завещанием покойного, пистолет неизвестной Халифе модели – с выпуклым барабаном, и на удивление тяжелый предмет, завернутый в черную ткань. Инспектор раскрыл сверток и замер от изумления: на сияющей золотой поверхности слитка был отчеканен орел с распростертыми крыльями, в когтях держащий нацистскую свастику.

«Что ты такое затевал, мистер Янсен? Что ты, твою мать, затевал?!»

Лагерь беженцев в Каландии

Юнис Абу Джиш представлял себе этот момент совсем иначе.

Пять месяцев он молил Аллаха принять его в число героев-мучеников за веру и народ. Он воображал тщательную процедуру отбора, в которой, пройдя ряд изнурительных испытаний, он покажет свою незаурядную храбрость и непоколебимую веру, после чего будет торжественно допущен к священной миссии. Когда же просто позвонили и сообщили, что аль-Мулатхам предлагает ему стать шахидом, Юнис был разочарован. Разговор получился очень коротким. Ему настоятельно рекомендовали обдумать, чувствует ли он себя готовым принять эту честь. Если он сомневается, лучше пусть остается дома – звонить больше не будут. Если готов, то он должен неукоснительно следовать инструкции, а именно: завтра ровно в полдень, облачившись в футболку с храмом Скалы (откуда они узнали, что у него есть такая футболка, для Юниса осталось загадкой), подойти к КПП Каландии на трассе Иерусалим – Рамалла и простоять там ровно полчаса под рекламным щитом спутниковых антенн «Мастер». После этого он должен предаться молитве и чтению Священного Корана и никому, даже ближайшим родственникам, не рассказывать о своей миссии. Дальнейшие инструкции он получит позже.

Трубку повесили, и Юнис остался сидеть у телефона, окоченевший и растерянный. Он не знал ни как, ни почему его выбрали. Его поставили перед фактом, и Юнис должен был меньше чем за сутки решить, готов ли он отдать свою жизнь за родину.

Впрочем, охватившие его поначалу сомнения вскоре уступили место покорности, перешедшей затем в решимость, а уже через час эйфория и гордость обуревали его. Его выбрали! Он, Юнис Абу Джиш Сабах, станет орудием Божьей мести и обессмертит свое имя. Это слава, которая не увянет и через много веков. Им будут гордиться семья, товарищи, вся Палестина.

Преисполненный чувством гордости, он вышел из дома во двор, где мать чистила картошку.

– Все будет хорошо, мама, – сказал он, смеясь и обнимая ее за талию. – Все будет хорошо. Аллах не покинет нас.

Иерусалим

Бен-Рой очнулся около полудня. Неохотно встав с кровати, он принял холодный душ, выпил средство от похмелья, оделся и, попрыскав шею одеколоном, поехал на еврейское кладбище на Масличной горе, купив по пути белую лилию.

Каждый день навещал он ее. Порой, когда одиночество становилось совсем нестерпимым, Арие приходил по нескольку раз. В детстве он думал, что на кладбище бывают одни старики, которым попросту больше нечего делать и у которых остались лишь одни воспоминания о прожитом. Однако жизнь сыграла над ним злую шутку. У него, здорового, крепкого, еще не прожившего и тридцати четырех лет мужчины, визиты на кладбище – самое важное событие в распорядке дня.

Вдали светились в лучах полуденного солнца семь позолоченных куполов церкви Марии Магдалины; прямо на вершине холма виднелся уродливый фасад отеля «Интерконтинентал», чьи нелепые арки словно приклеились к ярко-синему небу. Позади него, за Кедронской долиной, возвышалась могучая глыба храма Скалы, на фоне которого дома Старого города напоминали детские кубики.

Пройдя по извилистым тропинкам через десятки плоских прямоугольных могильных камней, Бен-Рой остановился у скромной плиты в южной части кладбища. На плите было написано ее имя и даты рождения и смерти: «21 декабря 1976 – 12 марта 2004». Внизу выгравирована цитата из «Песни песней» Соломона: «Я роза Сарона, лилия долин».

Арие смотрел на могилу, успокаивая сбившееся от подъема дыхание, затем присел на корточки и положил цветок на цитату, а рядом, по еврейскому обычаю, камешек, который он взял по дороге. Бен-Рой провел рукой по теплой желтой поверхности камня и поцеловал углубления, образовавшие буквы ее имени.

Удивительно, но он не мог плакать, думая о ней. Как бы ни остра была боль, подчас совсем невыносима, слезы не текли из его глаз. Арие мог зарыдать от дешевой мелодрамы, попсовой песенки, сентиментального романа, однако, когда он вспоминал о ней, внутри возникала какая-то обезвоживающая пустота, и он чувствовал себя тонущим человеком, борющимся с очередной волной, стараясь не захлебнуться.

Молиться он тоже не хотел. Что это за Бог, который допустил ее смерть, который бесстрастно глазеет на все ужасы и страдания, не защищая невиновных и не карая злодеев? Вера в такого Бога не согреет лущу, а лишь усугубит мучения.

Он сунул руки в карманы и, напевая старую еврейскую песенку, которой научил его дедушка, о бедном мальчишке, полюбившем дочку раввина, побрел обратно.

Познакомились они банально: она участвовала в пикете против израильской оккупации, и он арестовал ее. Между манифестантами и полицией началась стычка, Галя ударила его в голень, он нацепил ей наручники и потащил в полицейский фургон. Все произошло настолько быстро, что Бен-Рой даже не успел разглядеть, какая она красивая. Только снимая показания в участке, он заметил, что не может оторвать взгляда от неровных прядей каштановых волос, загорелых рук, блестящих глаз, искрящихся страстью и злостью и в то же время нежных, полных ума и веселья. Они подсказывали, что на самом деле она добра и лишь напоказ ведет себя резко и вызывающее.

Арие мог бы – даже должен был – завести на нее дело, но в итоге все закончилось предупреждением. Она не поблагодарила его – наоборот, как будто даже рассердилась, что он отпускает ее так быстро, принижая тем самым значение акции протеста. Как ни странно, ее неблагодарность оказала на Арие еще более сильное действие, чем внешность.

С женщинами Бен-Рой вел себя неловко. Он три дня собирался с духом, чтобы позвонить ей, а когда наконец позвонил, она приняла его за приятеля, решившего подшутить. Как только Галя поняла, кто с ней на самом деле говорит, она в ту же секунду, без всяких объяснений, послала его подальше и бросила трубку. Три последующих дня он звонил с тем же результатом. И в конце концов, вытерпев невообразимые для него ранее унижения, добился своего: распаленная его надоедливостью, Галя дала согласие сходить в бар, «только чтобы ты от меня отвязался».