Последняя тайна храма - Сассман Пол. Страница 43

И все равно у них вряд ли бы что-нибудь получилось, если бы не злополучная (вернее, счастливая) тарелка спагетти. Беседа явно не клеилась. Они лишь перебрасывались колкими фразами о политике, между которыми повисали долгие паузы. Они уже подошли к выходу, негласно признав, что у них нет ничего общего, как вдруг на Бен-Роя налетел официант, словно нарочно опрокинув тарелку спагетти с жирным томатным соусом прямо на его белую рубашку. Галя расхохоталась. Арие, поначалу окинув ее недобрым взглядом, не смог сдержаться, чтобы тоже не захихикать от своего нелепого вида. Официант дал ему собственную футболку, оказавшуюся на пару размеров меньше и оттого сделавшую Бен-Роя еще более смешным, и два коктейля бесплатно в качестве компенсации. Они согласились и, сев обратно за столик, стали говорить намного свободнее, перейдя от политике к своим интересам, работе, семьям.

Она работала редактором в маленьком кооперативном издательстве, специализировавшемся на поэзии и детской литературе. Три раза в неделю по вечерам Галя добровольно сотрудничала в израильской правозащитной организации «Б'Целем». Ее отец, один из самых именитых военных в стране, ныне представлявший лейбористскую партию в кнессете, вырастил Галю и двух ее старших сестер в кибуце [49] на севере Галилеи. У сестер сейчас уже были дети.

– Настоящие еврейские мамы, – сказала она. – Только я черная овца.

– Я тоже, – сказал Бен-Рой. – В моей семье все мужчины фермеры. Отец ужаснулся, когда я сказал, что хочу стать полицейским. А если бы он увидел меня сейчас, то испугался бы еще больше.

Она рассмеялась, глядя на его короткую футболку.

– Так как же ты стал инструментом фашистского режима? – спросила Галя.

– Из-за Аль Пачино.

– Аль Пачино?

– Да, из-за его фильма.

– Дай-ка я угадаю какого. – Она подумала несколько секунд и сказала: – «Серпико».

Он вытаращился на нее:

– Как ты догадалась?

– Это один из моих самых любимых фильмов.

– Ты первый человек из моих знакомых, кто смотрел его. Я обожаю это кино. Помню, как увидел его первый раз, в четырнадцать лет. «Хочу быть таким же», – подумал я тогда. Я, кстати, встречал Аль Пачино. Он приезжал к нам в училище на выпускной. И я с ним сфотографировался. Он такой маленький!

Бен-Рой сделал глоток вина; их взгляды пересеклись и остановились на короткое мгновение, которого, впрочем, было достаточно, чтобы они оба смогли понять – между ними возникает близость. Впоследствии он вспоминал этот обмен взглядами как один из самых счастливых моментов своей жизни.

Они просидели в баре еще около трех часов, болтая о том о сем, все больше узнавая друг друга. Потом Галя предложила перейти в небольшой уютный ресторанчик в армянском квартале Старого города, в котором они распили бутылку ароматного, слегка горьковатого вина. Полупьяные, шатаясь, они отправились в еврейский квартал, а оттуда через Мауристан дошли до Новых ворот, где заглянули в открытую за полночь кофейню. Здесь Бен-Рой выхватил белую лилию из вазы на столе и вручил ее Гале.

– Спасибо, – сказала она, прижимая цветок к груди. – Очень красиво.

Они начали прощаться; огромная желтая луна висела над ними, словно апельсин. Его тянуло нагнуться и поцеловать Галю, но он сдержался, не желая все испортить – был уверен, что она оттолкнет его. У нее таких колебаний не было. Оттолкнув протянутую руку, Галя обняла Арие за плечи, приподнялась и страстно поцеловала его в губы.

– Извини, – сказала она, отдалившись. – Я не могла ничего с собой поделать. Наверное, все дело в твоем одеколоне.

– Да уж, не думаю, что тебя так восхитила моя физиономия.

Она поцеловала его еще, на этот раз нежнее и дольше, прижимаясь к его груди.

– Я считаю тебя очень красивым.

– Ну, тогда посмотри внимательнее, – сказал он.

Она улыбнулась и провела рукой по его огромному подбородку, по длинному носу, по шершавой щеке. Они еще долго молча смотрели друг на друга, затем крепко обнялись и попрощались, пообещав встретиться через пару дней. Пройдя несколько метров, Галя окликнула его:

– Раскрой глаза, Арие. Посмотри, что творится в стране. Я хочу, чтобы ты понял. Если мы не начнем ничего менять, то будущего не будет – ни у Израиля, ни у нас, ни у кого. Раскрой глаза. Прошу тебя!

Он сделал так, как она просила. Те недели и месяцы, пока их отношения углублялись и развивались, он впервые начал задавать себе вопросы, на которые всегда закрывал глаза. Это причиняло страшную боль, вносило неопределенность во внешне стабильную, размеренную жизнь, но он сознавал, что Галя помогает ему вырасти как личности.

А потом ее убили. Те самые люди, чьи права она так страстно защищала. Оторвали ей ноги, изуродовали прекрасное, нежное, радостное лицо. То счастливое будущее, в котором должны царить мир и взаимопонимание, о котором они мечтали лунными ночами, рассыпалось как карточный домик. Как бредущий по пустыне путник, на глазах у которого растворяется в горячем воздухе мираж оазиса, Бен-Рой хотел сейчас лишь одного: сомкнуть навеки глаза, чтобы не видеть, как заветная мечта превращается в несбыточную иллюзию.

Он поцеловал на прощание могильный камень и, поигрывая болтавшейся на шее миниатюрной менорой, побрел обратно.

Уже у выхода Бен-Рой заметил одинокую фигуру мужчины в ермолке и талите. Он расположился у двух надгробий, расположенных чуть в стороне от остальных могил. Мужчина стоял спиной к Арие, и только пройдя мимо, Бен-Рой понял, что это Барух Хар-Зион. Полицейский слегка повернул голову и встретил взгляд Хар-Зиона, также узнавшего Арие. Они кивнули друг другу, и Бен-Рой пошел дальше, к воротам кладбища. Перед воротами он увидел прислонившегося к ограде Ави Штейнера и, едва поприветствовав его, направился в сторону Старого города, раздумывая над тем, где можно купить пива, чтобы зарядиться перед работой.

Иерусалим

Пройдя по мощеному внутреннему двору, Лайла остановилась на мгновение у арочного входа церкви Гроба Господня с вытянутыми мраморными колоннами по бокам, извивающимися, точно молодые побеги. Внутри церкви было мрачно и тихо, словно в пещере. Три пожилые женщины, стоя на коленях, нагнулись, чтобы поцеловать розоватый камень помазания. Лестница справа вела в позолоченную, мягко освещенную часовню, сооруженную на том месте, где, по преданию, был распят Христос. Из глубины послышались звуки песнопения, распространившиеся по всему пространству храма, и группа армянских монахов во главе со священником в остроконечном клобуке торопливо проследовала мимо журналистки.

Простояв некоторое время у самого входа, чтобы дать глазам привыкнуть к полумраку, Лайла двинулась налево, в огромную ротонду с куполом, господствовавшую над всей западной частью храма. Она подошла к молодому священнику-греку, подметавшему пол, и спросила, где отец Сергий.

– Он кушать, – ответил священник, с большим акцентом выговаривая английские слова и для ясности изображая движение руки с ложкой. – Прийти десять часов.

– Только вечером?

Священник нахмурил лоб, пытаясь перевести вопрос, затем радостно улыбнулся:

– Нет-нет. Десять…

– Минут?

– Да-да, десять минут!

Лайла поблагодарила грека и, оставив его заниматься уборкой, присела на скамейку рядом с одной из могучих гранитных колонн, поддерживавших купол. Перед ней возвышалась пестрая рака, сложенная из розовой и желтой брекчии, что отмечала место рождения Христа. Позади Лайлы, в восточном направлении уходил католикон [50], по обеим сторонам которого располагались коридоры, галереи и углубления для реликвий. Их камни почернели от дыма свечей, зажигавшихся на протяжении столетий, и сгладились от благочестивых прикосновений тысяч верующих.

Лайла немного полюбовалась громоздкой архитектурой храма, поглядела на толпу туристов и паломников, затем достала из рюкзака записную книжку и пролистала ее до страницы с записями, сделанными накануне.