Алый знак воина - Сатклифф Розмэри. Страница 29

Затем он встал и кликнул Белошея:

— Пошли, братец, пора.

Мать, стоявшая все это время молча у балки, как будто она приросла к ней, подошла к нему и робко положила руки на плечи.

— Куда ты пойдешь, щеночек, что ты будешь делать?

— Пойду к пастухам, как ты сама сказала шесть весен назад, ты и дед. Вы сказали, что если я промахнусь, то пойду к Долаю пасти овец.

— Значит, ты слышал?

Он видел, как все мускулы напряглись на ее красивом заостренном лице, у него появилось желание сделать ей больно в отместку за причиненную ему когда-то боль. Он не простил ей ее испуганного тихого вскрика.

— Ты всегда знала, нет разве? А я все слышал, каждое слово. Я был на чердаке. Я забрался туда через крышу и хотел спрыгнуть сверху, как уховертка из соломы. Я ведь был ребенком. Но с тех пор мое детство кончилось, с того самого дня… Поэтому я и убежал в лес. Но меня нашел Тэлори-однорукий. Это он заставил меня вернуться и сказал, что необходимо бороться, если хочешь чего-то достичь. Бог Солнца знает, как я боролся все эти шесть лет, но дед оказался прав. — Голос его, нынче уже голос мужчины, задрожал, но тут же снова обрел спокойные интонации. — Радуйся, что есть Драстик, как ты сама говорила деду. Когда я буду пасти овец, у тебя среди воинов племени останется сын.

Она снова вскрикнула, и на сей раз этот крик боли заставил его забыть все злое, что он говорил. Ему захотелось зарыться головой в ямку на шее, будто маленькому, но он не смел, боясь расплакаться, как женщина. Он жалел, что не ушел, пока в нем бушевала злость. Злость была как бы щитом, заслоном. Мать убрала руки с его плеч.

— Драстик хороший сын, но лучше иметь двух сыновей… Два сына лучше, чем один… но на этот раз пути назад нет.

— Да, на этот раз нет.

Он повернулся и, как слепой, вместе с Белошеем направился к двери. Он прошел мимо Блай, и ее худенькое бледное личико на мгновение проплыло перед его взором, как в темной воде, и затем исчезло в весенних сумерках. Лошадки, стоящие у порога, потянули к нему мягкие морды, но он прошел мимо, не заметив их. Сзади он услышал шорох — ему показалось, что мать хотела броситься за ним, но голос Драстика твердо сказал:

— Нет, мать, не надо. Все равно ты ничем ему не поможешь.

Он погрузился в сумерки, и последнее, что он слышал, — это неожиданное для него громкое рыдание.

Одинокий и незащищенный, он уходил из привычного мира, оставляя в нем родных, своих сверстников, своих богов. Часть Пастушьего племени поклонялась Богу Солнца, но он шел к Долаю, к его темнокожему маленькому народу, к детям Тах-Ну. Он знал, что со временем утратит свою веру, которая была горячей, истовой, острой, как наконечник копья. Постепенно он забудет Отца-Солнце и высокое небо и обратится к более древним богам Долая и его народа, погрузится в горячие темные недра Матери-Земли, которая дала жизнь всему на свете.

Он направился к огороженной овчарне высоко на холме над деревней, где стояли сложенные из дерна зимние овечьи загоны. Совсем скоро, как только погаснут огни Белтина, пастухи снова отгонят овец с ягнятами к Большой Меловой на летние тропы, но сейчас еще овцы и пастухи были на месте, и с ними, конечно, Долай.

Было совсем темно, когда он, поднявшись на холм, увидел свет от очага в дверном отверстии одной из низких дерновых хижин и уловил слабое движение овец в загоне и блеяние ягненка, который, проснувшись, не нашел своей матери. Громко залаяли пастушьи собаки. Он остановился и схватил Белошея за ошейник с бронзовыми бляшками. Затем послышался голос, успокаивающий собак, и маленькая согбенная фигурка вынырнула через освещенный дверной проем и стала вглядываться в темноту.

— Кто идет?

— Это я, Дрэм.

Долай — ибо это был Долай — снова заговорил с собаками, и они улеглись по обе стороны от его ног. Он стоял совершенно неподвижно, опершись на копье с широким наконечником, и ждал, пока Дрэм подойдет.

— Урожай ячменя давно собрали, — сказал он, когда мальчик остановился перед ним.

— Собрали шесть урожаев ячменя, — сказал Дрэм. — Вот я и пришел. Ты когда-то сказал, что из меня выйдет неплохой пастух. Ты и сейчас так думаешь?

— Разве я могу ответить на твой вопрос, я, который не разговаривал с тобой шесть урожаев ячменя?

Крыло лунного света показалось из-за уступа холма и простерлось над ними. Старик посмотрел на мальчика долгим испытывающим взглядом из-под косматых бровей. Покачав головой, он сказал:

— Нынче я совсем в этом не уверен. Мне кажется, ты был добрее шесть урожаев ячменя назад. Но, кто знает, может, ты будешь добрее к четвероногим, чем к людям. Почему ты задал мне этот вопрос?

Наступила пауза, заполненная легким шорохом ветра в короткой траве и движением овец в загоне. Прокричал кроншнеп где-то на вершине холма, и один из пастушьих псов, лежащих смирно у ног Долая, угрожающе зарычал, когда любопытный Белошей слишком смело приблизил к нему морду. Наконец Дрэм заговорил:

— Мне пришлось много сражаться последнее время, о доброте некогда было думать. Но я потерпел поражение. Я промахнулся на Волчьей Охоте.

Ни удивления, ни сочувствия не отразилось на лице Долая — как обычно, оно сохраняло неподвижность.

— Да, это плохо, — сказал он. — И теперь ты пришел ко мне пасти овец?

— Да, пришел к тебе пасти овец, — сказал Дрэм ровным, без всякого выражения голосом.

— Тогда иди к огню, и я смажу тебе плечо.

Долай ни одним словом не выразил любопытства и больше не задал ни одного вопроса. И Дрэм, сам того не сознавая, в глубине своего израненного озлобленного сердца был ему за это благодарен.

Долай вслед за ним нырнул в узкий дверной проем пастушьей хижины. Какой-то темнолицый подросток, примерно одних лет с Дрэмом, сидел у очага. Дрэм вдруг узнал Эрпа, с которым бегал вместе до того, как попал в Школу Юношей. Глаза их на мгновение встретились, одни черные, другие золотистые, но они тут же их отвели.

Долай принес в горшочке желтую мазь с едким запахом и наложил ее на плечо Дрэма, будто тот был задранной волком овцой.

— Хорошо помогает от волчьих ран и овцам, и людям, — сказал он.

Когда Долай кончил, Дрэм сел у огня, а Белошей притулился к его коленям. Дрэм теперь не избегал темного вопрошающего взгляда Эрпа, но и не искал его. Он слишком устал и не мог ни о чем думать. У него было странное ощущение, будто из-под ног его ушла почва, и он, как дерево, опустошенное, лишенное корней, безвольно плывет по течению. Ушла куда-то даже злость, бурлившая в нем, и на смену ей, казалось, ничего не может прийти, одна лишь пустота; на месте его прошлой жизни — пустота и усталость.

Он улегся на землю, положив голову на бок Белошея, и, как измученный ребенок, заснул крепким сном. На лбу у него еще не стерлись остатки Волчьего Узора. Он спал так крепко, что не слышал, как вернулись из деревни Флэн и его брат.

На одиннадцатый день плечо его, благодаря мази Долая, почти совсем зажило, и утром он взялся помочь старому пастуху наложить все то же вонючее снадобье на спину овцы, которую поклевали вороны. Подняв случайно глаза, он увидел у входа в загон Вортрикса.

Он не удивился, так как знал, что Вортрикс придет до того, как обряд посвящения в воины разлучит их уже навсегда.

Они долго молча смотрели друг другу в глаза. Опустив на землю блеющую овцу возле ее ягненка, Дрэм сказал Долаю, что вернется через некоторое время, и, свистнув Белошея, вышел из загона, где снаружи ждал его Вортрикс.

Все еще молча, они повернулись и пошли вверх по холму, за ними следом бросились их собаки.

— Почему ты не приходил раньше? — спросил Дрэм, глядя прямо перед собой. Он не хотел ни о чем спрашивать Вортрикса, но вопрос вырвался помимо его воли.

— Я находился взаперти девять дней и девять ночей в отцовском доме. На меня наложили табу. Мудир запечатал глиной дверь, и каждый раз, когда приходил он или воины, запечатывал ее снова так, чтобы я не смог сломать печать.

Как Дрэм не подумал об этом?! Вортрикс нарушил закон, вмешавшись в поединок между ним и волком, и теперь, в виде расплаты, он должен был пройти ритуал очищения.