Валькирия - Семенова Мария Васильевна. Страница 101

Я дала ему меч – вложила в левую руку, потому что на правой были сломаны пальцы. Он не сумел удержать, поник снова на снег, глаза потухли. Молчан щерил волчьи клыки, в горле яростно клокотало. С ним сразу не сладят, он даст мне время дважды взметнуть ножом. Второй раз вождю в плену не бывать. Да и мне незачем.

Вот новогородцы двинулись к нам через старое поле. Я пала на колени рядом с Мстивоем и обняла его, поднося руку к ножнам... И почти сразу один из преследователей вскрикнул, обидно уязвлённый в бедро пониже кольчуги.

Ярун, не прячась, стоял у края опушки и выпускал стрелу за стрелой, бранясь во всё горло. Новогородцы заслонились щитами и принялись отвечать. Боковой порывистый ветер мешал и им, и Яруну но потом побратим схватил себя за бок и согнулся. Вновь выпрямился. Попытался натянуть тетиву... Уронил стрелу и побрёл, шатаясь, почти свалился за сосенки.

Я слышала, как они совещались. Я положила руку на голову Молчану. Меня колотило.

Один из преследователей побежал к тому месту, где скрылся охотник. Вот нагнулся и радостно закричал, найдя кровь на снегу. Потом в его щит воткнулась стрела, пущенная ослабевшей рукой. Тут уж почти два десятка вооружённых мужчин, на лыжах и так, кинулись по горячему следу.

И только тогда я отняла тряскую руку от ножен.

Варяг не открывал глаз. Но дышал. Я стала поспешно натягивать на изувеченное, окоченевшее тело одежду. Она была мала воеводе, я вспарывала её, когда приходилось, – какая ни есть, а живому телу заступа... И в это время сделалось темно, словно в погребе, и с рёвом упала с моря метель.

Я как-то пыталась прикрыть собой воеводу, беспомощно силясь свести у него на груди концы полушубка. Я прижималась к нему и слышала, как всё ещё стучала упрямая жизнь там, под ранами, схваченными морозом. Стучала всё медленней, всё неохотней. Я потеряла в снегу шапку и рукавицы и не сумела найти. Нарушивший гейсы гибнет всегда. Не отпусти меня мудрый Плотица, уже теперь сбылась бы судьба. Мы с Яруном немного ей помешали, отпугнули склонившуюся погибель... но ненадолго. Кровь остывала, замирало сердце в груди.

Я ощупью прорезала плащ и обернула воеводу, перехватив в поясе запасной тетивой. Обезумевший снег бил меня по спине. Рядом рухнуло дерево. Я подумала о Яруне и новогородцах. Я схватилась за плащ и вновь потянула, почти не видя куда. Говорили, такая метель была в год, когда я родилась. Я то привставала, то падала на четвереньки. Я совсем потеряла Молчана, потом чуть не наступила на пса. Он всё берёг мои лыжи. В лесу будет полегче. Может быть. Впереди лежало болото, плохо промерзавшие топи. Я обойду их справа. Снег вбивался за ворот, никакого крика не разобрать было за хохотом ведьм. Ночь перед Самхейном, когда умирают нарушившие запреты. Я наугад скатилась с горушки и обхватила недвижного воеводу. Он слабо дышал. Ещё чуть, и совсем дотлеет в нём жизнь. Он почувствовал меня рядом с собою и выдохнул – уже издалека:

– Уходи...

Тогда в мой рассудок хлынула тьма. Или не тьма, а звериное, древнее, как у волчицы, когда убивают волчат. Я перекинула его левую руку через своё плечо и заставила взяться за поясной ремень, и пальцы варяга окостенели в судорожной хватке. Я стиснула его поперёк тела и упёрлась в землю коленями:

– Вставай, слышишь... вставай!

Он медленно, как во сне, попытался выпрямить ноги. И не сумел. Мы оба останемся здесь, в метельной ночи, нас разыщут весной, когда стает снег. Я рванулась что было могуты:

– Вставай!

Мы поднялись только на третий раз. А может, на седьмой. Я не знаю. Он был вдвое тяжелее меня. Но недаром жил дедушка Мал, сломавший спину медведю. Я сделала шаг. Вождь почти висел у меня на плечах, я в потёмках не различала лица, мы шатались, как пьяные, и нависало над нами что-то бесформенное, черней самой черноты, изготовившееся схватить, вырвать из кольца моих рук, навсегда унести обречённую жизнь... не стоять под берёзой, не отказываться от угощения, не пить молока...

– Моя была бы... в жемчужной... кике ходила бы... – предпоследним усилием разомкнул губы варяг. Голуба, вспомнила я. Ой, Голуба!.. Извечным древом любви была у галатов берёза. Голуба привязывала шнурком серебряное запястье. С Некрасом утешится. Или с другим, кого строгий батюшка наречёт. Где же ей догадаться, как любил её воевода, как себя забывал ради неё. Куда там себя – ужас вымолвить, род, продления не узнавший... Мстивой между тем разлепил чёрные губы для нового стона:

– Кольчугу на белую грудь не вздевала бы...

И замолк, и совсем подломились колени, жизнь гасла в нём, как ни пыталась я её снова возгнесть. Нет, мне не вытащить его из этого леса, я сама уже мало что разумела сквозь непосильную тяжесть, ломавшую мне спину... Я проковыляла ещё полных девять шагов, и тогда только вломилось в сознание, что он говорил не о Голубе. Он говорил обо мне. Я должна была что-то отмолвить, я открыла рот, понятия не имея, что возговорю... ветер хлестнул в лицо снегом, я проглотила его, задохнулась и стала отплёвываться, в глазах плыли круги, я наконец просипела:

– Потерпи... ещё немножечко...

Он еле переставлял бессильные ноги, с каждым шагом валясь на моё плечо. До корабля ему не дойти. Ещё чуть, и рухнет в снег уже безвозвратно, и я лягу рядом и опущу голову ему на грудь, и прорастут над нами два дерева, берёза да маленькая черёмуха.

...Как же он не хотел, чтобы я вступала в дружину. С оружием баловалась. Кольчугу на тело белое примеряла... Ой, Злая Берёза, что же ты натворила, Злая Берёза!

Тут я вспомнила кровную посестру, шатёр-ёлочку, и поверила, что туда у него ещё хватит сил добрести. Там пушистой кучей лежала старая хвоя, там я повстречала когда-то своего Бога, там был у меня давно обжитый дом. Я свернула в распадок, выпутываясь из цепкого вереска. Я более не размышляла. В родной избе не ошибёшься мимо печи.

...Как он хранил меня в поединке, в день Посвящения, когда летела над нами гремящая Перунова колесница. Как после учил уму-разуму, чтобы никто не обидел, даже привыкший бить в спину, исподтишка... Грести не давал... Как же он берёг и любил меня, этот воин, без памяти и без меры любил с того самого дня, когда впервые увидел, с того злосчастного дня, когда нарушенный гейс пометил ему радоваться, посулил недолгую жизнь!..