Солдатами не рождаются - Симонов Константин Михайлович. Страница 77

– Богословский, – крикнул Синцов, – огонь по немцам из всего наличного оружия! С минометчиками есть связь?

– Они еще на подходе.

– Пошлите связного! Пусть ведут огонь с того места, где застанете!

Он говорил все это Богословскому, не оборачиваясь, продолжая следить за мальчиком и приближавшимся к нему ординарцем. Он предчувствовал, что немцы сейчас снова откроют огонь. Надо прикрыть людей, прикрыть всем, чем только можно!

Ординарец поднялся по склону и, не вылезая на гребень, прошел несколько шагов вдоль – хотел оказаться прямо под мальчиком, чтобы меньше ползти по открытому месту. Потом поднялся до гребня, лег и пополз. И как только пополз, оттуда, с бугра, сразу застрочил пулемет. Одна очередь, вторая, третья… Ординарец все еще полз. Еще одна – четвертая… Он замер и больше не двигался.

А мальчик все еще продолжал ползти под новыми очередями, медленно и не туда, отдаляясь от неподвижно лежавшего солдата.

– Повернись, эй ты, повернись! – отчаянно кричал кто-то в окопе, над ухом Синцова.

Синцов сорвал автомат, поставил на дно окопа и вылез. Сейчас, после гибели солдата, он уже не думал о том, что он командир батальона, что ему предстоит операция и он должен удержать себя от этого шага. Та узда, на которой он держал себя, пока солдат полз к мальчику, оборвалась, лопнула. Положено, не положено… Иногда, чтобы и дальше выполнять на войне все, что ему положено, человек должен вдруг, ни с чем не считаясь, сделать то, что ему не положено. В такие секунды войны командир, совершив неположенное и умерев, навсегда остается в сознании подчиненных командиром. А не совершив и оставшись в живых, перестает быть самим собой.

Синцов бежал вверх по склону, проваливаясь в снег, вытаскивая ноги и снова проваливаясь, бежал, не зная того, что за ним уже сорвался и побежал один солдат и следом еще один. Добежав до гребня и услышав у ног шуршание взрывшей снег очереди, он упал и пополз мимо мертвого, ничком лежавшего солдата к мальчику…

– Ваня, Ваня! – крикнул он.

По снегу хрустнула еще одна очередь, забросав лицо снегом.

Мальчик больше не полз. Теперь он лежал неподвижно, приподняв бритую, без шапки, голову.

– Голову вниз! – крикнул Синцов.

Но мальчик продолжал лежать неподвижно, приподняв голову, словно прислушиваясь к чему-то, что слышал, но не мог понять.

Синцов дополз до него и насильно пригнул голову в снег. Потом, одной рукой, со спины, обхватив мальчика под мышки, загребая снег ногами, повернул его и пополз назад, волоча его за собой. Услышав рядом шуршание еще одной очереди, взбившей снежные фонтанчики, и хлопки наших минометов впереди, и взрывы мин сзади, у немцев, и проталкиваясь головой в снегу, увидел ползшего навстречу солдата.

– Давайте перейму, – сказал солдат.

– Не надо. Проверь Прохорова, по-моему, он мертвый.

Солдат ничего не ответил, только глазами показал, что понял, и пополз дальше.

Продолжая тянуть мальчика левой рукой, чувствуя, что, кажется, неловко подвернул руку в кисти. Синцов смахнул снег с лица, увидел впереди уклон и поднимающегося по нему второго солдата. Только теперь понял, что он уже не виден отсюда немцам, сел на снегу, подтащил на колени тело мальчика и впервые увидел его лицо – окровавленное, исцарапанное настом, с закрытыми глазами.

– Давайте я понесу… – сказал солдат.

– Вместе. – Синцов поднялся на ноги.

Солдат взял мальчика под мышки, а Синцов перехватил колени и, перехватывая, почувствовал острую боль. Кисть была в крови. Он пошевелил пальцами – пальцы двигались. Значит, ничего не перебито, только мякоть между большим и указательным до кости разорвана пулей.

Мальчик открыл глаза и застонал.

– Живой, – сказал солдат. – Не зря вы старались, товарищ комбат.

– Чего ж ты, дурак, к немцам-то полз? Растерялся? – спросил Синцов, хотя спрашивать было бессмысленно.

– Ничего… – сказал мальчик. И слабо повторил: – Ничего…

– Прохоров насмерть убитый, – сказал, догоняя Синцова, тот первый солдат, что выполз навстречу на гребень. И, поравнявшись, спросил: – Может, вытащить его? Немцы больше не бьют.

– Заберем, как стемнеет, – сказал Синцов.

– Давайте понесу… – Солдат потянулся к мальчику.

Солдаты понесли мальчика, а Синцов пошел рядом, шаря в карманах ватных брюк. Там должен был лежать индивидуальный пакет, но его не было. И только потом, уже удивившись – как же так! – вспомнил, что отдал его раненому еще утром, в первой взятой траншее.

– У меня есть. – Один из солдат заметил, как Синцов шарит в кармане, и остановил второго: – Погоди, дай пакет достану.

– Не надо, – сказал Синцов. – Сейчас дойдем…

Богословского не было, наверно, распоряжался огнем, а Люсин стоял как вкопанный там, где остался.

Синцов увидел его бледное лицо и прошел мимо.

– Санинструктора к комбату!

– Я здесь, – близко отозвался голос.

– А солдата там оставили? – за спиной у Синцова спросил Люсин. – Убитый?

– Был бы живой, не оставили бы… – тоже за спиной у Синцова сказал один из солдат, несших мальчика, и в голосе его было презрение.

– Занесите куда-нибудь в землянку и посмотрите, – сказал Синцов подошедшему санинструктору.

– А вас, товарищ комбат?

– Идите! Без вас перевяжемся. – Синцов потрогал пальцами рваную мякоть вокруг раны. Да, кости были целы!

Один из набившихся в траншею солдат, зажав конец нитки в зубах, с треском рванул индивидуальный пакет и стал перевязывать руку комбату.

– Потуже, – сказал Синцов.

– Сильно ранило? – спросил у него за спиной Люсин.

Синцов отвернулся от солдата, который перевязывал ему руку.

– Двух человек из строя вывели, – сказал он сквозь зубы, глядя в бледное лицо Люсина. И хотя форма выражения была безличная, выражение лица Синцова не оставляло сомнений: он сказал это не о немцах, а именно о нем, о Люсине.

– Но парень-то живой остался, – сказал Люсин.

И что-то в этом ответе еще больше обозлило Синцова. Об убитом солдате Люсин уже не думает, убитого солдата он уже списал в уме. «Парень-то живой остался». А солдат? Солдат, который сделал для этого чужого мальчика за несколько минут больше, чем для другого родной отец сделает за всю жизнь! Пошел без приказа, чтоб спасти, и умер ради этого. Не только умер, но и за эти минуты осиротил родных своих детей! А этот уже и не думает о нем!

– Кто вам разрешил брать мальчишку с собой? – спросил Синцов. – Захотели идти, шли бы сами! Почему чужой жизнью распорядились, по какому праву?

– Он сам хотел, взялся к тебе проводить, – растерянно сказал Люсин.

Синцов ничего не ответил, подумал про себя: «Может, и так! А ты все равно сволочь. А мальчишка, боюсь, умрет…»

Подумал так в первый раз, еще когда полз по снегу, а потом, когда нес, показалось в теле что-то безнадежное, еще живое, но уже неживое…

– Товарищ комбат, возьмите.

Солдат, перевязавший Синцову руку, протягивал ему связанный в лямку бинт.

– Руку – подвесьте, а то крови лишней вытекет…

Синцов нагнул голову, солдат накинул ему на шею лямку. Синцов сунул в нее руку и пошел по окопу к землянке.

– Ну как? – спросил он, войдя.

– Сейчас, – сказал санинструктор.

Над головой в перекрытии зияла дыра, обшитые досками стены от взрывов выперло внутрь, и из-под них, шурша, сыпалась земля.

– Лучше землянки не нашли? Того и гляди, обвалится, – сказал Синцов.

– Другие еще хуже этой, разбитые, – сказал санинструктор.

Нагнувшись над мальчиком, он заканчивал перевязку. Приподнимая его одной рукой, еще раз пропускал бинт под спину. Мальчик длительно, прерывисто застонал. Санинструктор разогнулся, накрыл мальчика полушубком и повернулся к Синцову.

– Две пули, – сказал он. – Одна в живот, одна в бок…

«Наверно, та, которая мне через руку прошла», – подумал Синцов.

– Надо скорей вывозить, – сказал санинструктор. – Пульс неплохой. Если быстро на стол, может, еще и выживет.

– Организуйте, – сказал Синцов и нагнулся над мальчиком. – Ну, что ты, как?