Катастрофа - Скобелев Эдуард Мартинович. Страница 6

Конечно, у этих «межнациональных» господ свои виды на Атенаиту. Они до сих пор держат в тайне результаты геологических экспедиций, но все же нужно обладать дерзостью Такибае, чтобы предпочесть вражду выгодной сделке.

Не пытаюсь образумить Гортензию. Образумить женщину, жаждущую ошибок, — бессмысленная затея. К тому же Гортензия рассчитывает на свои деньги, так что нет причин для нервотрепки.

Тружусь в поте лица. Предполагаю вскоре закончить этюды к главной картине года, которую назову «Отказ от претензий». Весьма характерны танцующие в таверне — свой стиль, свое видение натуры и, главное, своя философия. Оригинальность художника — прежде всего оригинальность его мировосприятия. Цветом, словом или формой художник повествует о своей философии — ничего больше! Весь секрет — выразить ее, не упрощая.

Как передать вздох ночного прибоя? Вообще звук? Или это невозможно?..

Дневник — не летопись моей жизни. Впрочем, если мне суждено со славою вернуться в Европу, понадобятся и эти записи.

Прав епископ Ламбрини: среди ленивых островитян тупится и разрушается наш европейский ум. Говорят, если грызуны не стачивают резцов, резцы приходят в негодность. Так, вероятно, обстоит дело и с нашим интеллектом. Здесь царствует спячка. Силы ума развивает только надежда на перемены, здесь нет и не может быть надежд.

Читаю ахинею про капитана Блэйка и команду мятежного «Бонти»…

Прошлое должно давать человеку силы идти вперед — вне этого нет прошлого. Оно может интересовать человечество только как опыт, освещающий назревшие проблемы. Я решительно утверждаю: настоящее, в котором нет борьбы за красоту и истину, не станет прошлым. То же — с людьми. То же — с моим талантом.

Вчера в Куале прилетел австрийский писатель Фромм. Это не Хемингуэй и не Маркес, но все мы начинаем с неизвестности. Говорят, один из его романов был переиздан во Франции и даже получил какую-то премию. Таким образом, адмирал Такибае мало-помалу собирает в своей вшивой столице интеллектуальную публику. Остается открытым, однако, главный вопрос: сможем ли мы участвовать в создании новой меланезийской культуры? Это не делается по мановению жезла. Боюсь, что местный национализм не одобрит попыток привить на дикое дерево цветок, оплаченный тысячелетиями чужих исканий.

Знаменитый астролог, предсказывая мне будущее, уверял, что если бы я занялся писательством, само божество могло бы временами говорить моими устами. Мне, действительно, приходят в голову любопытные мысли. Будто нашептанные со стороны. Вот только что: в мире зла побеждать добром возможно лишь человеку, который для себя лично ничего не хочет…

В день, когда Такибае подписал с американцами договор о передаче им в аренду Пальмовых островов, я сказал, — это подтвердят Ламбрини и Мэлс, — что насильственное переселение вымирающего племени акунда вызовет большие осложнения. Так и получилось. Никто из них не пожелал строить домов на западном побережье у скал Моту-Моту. Все они тотчас же ушли в горы. Кажется непостижимым, чтобы акунда, привыкшие к морю, кокосам и рыбе, присоединились к мятежникам…

Я уверен, исчезновение тела покойного Фэнча связано со смутой. И какая охота шляться теперь в джунглях, рискуя получить в зад хороший заряд дроби? Это в лучшем случае.

В городе только и разговору, что о пропавшем трупе. Черт их разберет, этих меланезийцев! Везде им мерещатся злые духи. Бездельник Сисоне, который покупает в таверне даже кипяток для кофе, уверяет, будто душа Фэнча поплыла в иной мир, но, отягченная злом, утонула на полпути в своей пироге…

Встреча с адмиралом Такибае назначена на завтрашнее утро. Мои попытки более точно определить время встречи аннигилировали, натолкнувшись на ухмылку Куины: «Не забывайте, где вы находитесь. Наш уклад отвергает торопливость как примету империалистического образа жизни…»

Делать нечего — валяюсь в постели, слушая шум и плеск ливня. Чувствую себя посвежевшим и бодрым…

Ознакомился с меланезийской кухней. С досадой обнаружил, что бананы, запеченные в пальмовых листьях, кальмары в кокосовом молоке и сладкий картофель с сырой рыбой стоят примерно столько же, сколько яичница с беконом и стейк с помидорами…

Я долго не женился — опасался нарваться на мегеру. Все женщины в век тотального эгоизма до поры до времени скрывают свое хищное нутро. Тут тебе восторги от Моцарта и Баха, цитаты из Руссо и Байрона, нежность по отношению к встречному ребенку и слезливая забота об общем завтраке. Уставший от бремени борьбы и одиночества мужчина тает и сдается. Измученный бесплодными упованиями, он хочет верить, что найденная им самка облегчит его жизнь, будет понимать его и служить ему вечно, независимо от дурного настроения, невзирая на занятость и отвращение к нежностям после перегрузки спиртным в компании нужных людей…

Насмотревшись на семейную жизнь старшего брата, я не торопился связать себя обязательствами. Тем более что мне не доводилось сильно влюбляться. Я был рабом, я был заключенным. Кто имеет хотя бы поверхностное представление о том, что это такое — писательство, тот не осудит меня. Изо дня в день, окончив дела в торговой фирме по продаже пишущих машинок, я старался постичь тайны литературного ремесла, нередко доводя себя до полного изнурения. У меня не оставалось никакого запаса эмоций, тогда как любовь — ощущение избытка эмоциональных запасов.

Непосвященным литература представляется чем-то весьма доступным. Чего проще: взял карандаш и нацарапал смешную или поучительную историю? И вот оказывается, — после того как написано множество подобных историй и прочитаны лучшие писатели мира, — что весь этот труд почти не приблизил тебя к цели. Литература возникает из необыкновенного знания музыки людских отношений, цвета слов и стилевых ансамблей. Цепочка связанных между собою слов еще ничего общего не имеет с литературой, как клавиши рояля еще ничего общего не имеют с футами и сонатами…

Первый сборник стихов я издал на свой счет. Стихи не вызвали ни малейшего резонанса, и это заставило меня мучительно раздумывать о причинах всякого успеха и неуспеха. Я выпустил еще два романа, прежде чем мне открылось, что даже виртуозная техника письма — всего лишь техника извлечения нужных звуков, а до музыки еще далеко. Я понял и то, что музыка — наша личная позиция в борьбе за добро. Как и общественная жизнь, литература пронизана ожесточенной, но скрываемой чаще всего политической борьбой. Чтобы занять определенное место в литературе, я должен был занять определенное место в политической борьбе. Но этого как раз я и хотел избежать, убежденный, что читатель извлекает из книг не то, что суют ему в черепную коробку, — он освежает свои надежды, и только.