Князь лжи - Смирнов Андрей. Страница 28

– Я жду, – напомнила баронесса, разглядывая меня.

Я провел рукой по лицу. Настало время волшебства, и свитая из чар сеть наваждений оплела ее разум. Я рисковал, но ее врожденный талант не был огранен должным обучением, она не умела толком пользоваться своим Даром и не смогла защититься – потому только, что не понимала происходящего и не подозревала, что нуждается в защите.

Когда я опустил руку, то увидел ее глаза – распахнутые, пораженные... На лице – растерянность, боль, недоверие.

– Малкриф?.. – Она медленно встала, не сводя с меня взгляда... вернее будет сказать – не с меня, а с того, кого она в эту минуту видела на моем месте. – Ты?.. Но... как?.. Откуда ты здесь?..

Грустно улыбаясь, я протянул к ней руки, и она сделала ко мне шаг... второй... третий... бросилась и обняла, плача и бормоча что-то невнятное. За спиной я услышал скрип двери, и представил, какое удивление испытают девушки, увидев свою госпожу рыдающей на плече незнакомого мужчины. К счастью, им хватило ума, убедившись, что никакого насилия тут не творится, дверцу немедленно прикрыть... иначе, опять-таки, вся Игра была бы сорвана. Но люди действуют по определенным схемам, определяющим их поведение, и если знать эти схемы, можно управлять людьми.

Заданности поведения нет лишь у детей, но дети не приспособлены к самостоятельной жизни. Приспособленность как раз и означает вырабатывание тех самых схем в психике, но когда человек растворяется в этих схемах, когда выбранная роль становится им самим, тогда он умирает как самостоятельное «я», и превращается лишь в более или менее сложный психофизический механизм, который, в общем-то, не так уж сложно взять под контроль.

Но наибольший интерес представляет для меня не полностью «мертвая» душа – в такой душе слишком мало силы – а та, которая лишь тронута смертью: еще жива, но уже порабощена тем, что способно, при дальнейшем развитии, омертвить ее.

Некоторые воображают, что любовь, в отличие от всех прочих влечений, не порабощает человека, а, напротив, дарит ему какую-то особенную свободу. Это полная чушь. Какая разница, какой ошейник на тебя надевают: шелковый или железный? Шелковый даже прочнее, ибо мягок и приятен для шеи...

– Малкриф... – плакала баронесса. – Я думала, ты умер... говорили... что отец затравил тебя в лесу... гнал... со своими псами... как зверя... я даже... прокляла его...

Кое-что стало проясняться. Не знаю, кем был этот Малкриф, но он явно никак не подходил дочурке барона в качестве достойной пары. Смазливый паж?.. Молодой стражник?.. Видимо, был серьезный повод, раз барон так рассердился, что даже затравил бедняжку собаками. За что и сам поплатился, получив в благодарность проклятье от своей Одаренной дочурки.

Я погладил ее по спине, плечам, ощущая, как она дрожит, прижимаясь ко мне. Поднял подбородок – она сама потянулась к моим губам. На мгновение я вновь увидел ее глаза – затянутые пеленой из ее слез и моих чар. Потом мы целовались – она впивалась в мои губы так, как будто хотела прокусить их – и я ласкал ее тело, постепенно освобождая его от лишней одежды. Никакого протеста. Дыхание стало глубже, поцелуи – еще более страстными; она то прижималась ко мне, то слегка отстранялась, помогая побыстрее себя раздеть.

Она не помнила о двух служанках, оставшихся за дверью, не пыталась узнать, как я-Малкриф, могу быть жив, хотя и должен быть мертв. Она вообще ни о чем не думала, но жила в эти мгновения как будто во сне. Я соткал это сновидение для ее разума – пришлось истратить частицу силы из своих «кладовых», чтобы достичь нужного эффекта. Нельзя получить все, не вложив ничего; но я рассчитывал, что конечная выгода покроет все предварительные затраты.

Рано или поздно чары спадут, ее полуосознанный Дар разорвет узы и она проснется. Но я не собирался ждать, когда это произойдет само. Задрав юбку Лакайры, я гладил и ласкал ее ноги, живот, лобок; ее извивающееся тело умоляло только об одном «продолжай»... в этот момент я снял чары.

Думаю, нетрудно представить ее состояние, когда сон пропал, она вернулась в реальность и увидела, что стоит, полураздетая, перед незнакомым мужчиной, страстно прижимаясь к нему, высоко задрав одну ногу, с вожделением принимает его более чем непристойные ласки...

Этот момент – когда одна схема поведения вдруг стала непригодной, а новая еще не вступила в действие – очень важен для Игры. Именно здесь, в этом разрыве, я и ловлю души. Мгновением раньше она еще нежилась в объятьях возлюбленного, мгновением позже она истошно завопит и начнет вырываться из моих рук, но между этими двумя мгновениями есть еще третье, в которое я вхожу и беру то, что могу взять. Чтобы растянуть это мгновение, я воткнул палец под нижнюю челюсть Лакайры, пробил кожу и мышцы, и прижал язык, не позволяя ей кричать. Она подавилась собственной кровью, но захлебнуться ею не успела – я выпил ее раньше. Потом я позволил ее иссохшему трупу упасть, пробормотав «Прости», вытер руки о платье покойной и повернулся к двери, слыша, как скрипят петли: служанки, заподозрив неладное, решились заглянуть сюда еще раз. Я не хотел убивать и их тоже, но мне пришлось это сделать, иначе своими воплями они поставили бы на уши весь замок.

Эти три трупа найдут, и очень скоро, но какое-то время у меня еще было, и я не тратил его зря. Забрал свои вещи, вышел во двор, приказал караульному открыть ворота, сел на Ягодку и уехал. Волшебство бурлило во мне, как обжигающее, кипящее вино. Остекленевший взгляд караульного, застывшего у распахнутых ворот – вот последнее, что я увидел. За спиной я услышал крик – кажется, баронессу нашли – и усмехнулся: поздно. Вам уже не встать у меня на пути, и значит – трупов сегодня будет не так много, как могло было быть. Это почему-то показалось мне смешным, и я смеялся, как сумасшедший, до тех пор, пока мой смех не перешел в плач. Ночь к этому времени давно приняла меня в себя, и я скользил в темноте легко, как птица в небе или рыба в водной стихии. Я как будто слился с Ягодой в одно целое, целиком отдался бешеной скачке в никуда, через ночь – и может быть, только это и уберегло меня от рецидива безумия...

Я остановился только под утро. Лошадь была измотана до предела, я тоже, но мое изнеможение относилось не к телу, а к разуму. Более низшие души – Шэ и Холок – все еще были полны сил. Я уже жалел о том, что выпил баронову дочку. Я получил огромный приток силы, поглотив ее девственный Дар; но если прежде я не чувствовал Тэннака потому, что он был практически мертв, то теперь вместе с ощущениями вернулась боль. Во время скачки она только нарастала, но я сумел отстраниться от нее, теперь же она вцепилась в меня с утроенной силой. Пройдет немало времени, прежде чем боль утихнет и я позволю Тэннаку сделать первый вздох, молясь при этом всем богам Тьмы, чтобы после всех низостей, убийств и мучений способность забирать энергию из мира естественным способом вернулась ко мне, избавив от необходимости красть чужие души и выжимать из них сок.

Искупав Ягоду и подыскав для нее лужок с сочной травой, я расположился под деревьями, съел несколько сухарей и прикрыл глаза. Я не собирался засыпать, но, как и в первый раз, провал в сновидение произошел вне моей воли. Угасание «я»; ужас, сменяемый оцепенением; беспамятство и ничто; нет даже того, кто мог бы сказать «меня нет»...

...Я-он поднимается по горной тропе, среди мертвых камней и скал, утопающих в белесых клубах тумана. Он идет медленно, прихрамывая на левую ногу, поврежденную давным-давно – в те дни, когда его сбросили с небес и лишили сил, которыми он был наделен изначально... Клюка постукивает по камням... Он обрел новые силы, была война, завершившаяся полным поражением, но его так и не смогли окончательно уничтожить. Теперь он возвращался – из серо-стального озера смерти, по спиральной дороге к вершине горы – туда, где алая муть облаков вот-вот готова пролиться кровавым дождем...

Он шел вверх – зная, ощущая всем своим естеством, что есть некто, стремящийся к вершине горы – но идущий к ней другой дорогой. Два пути соразмерны, но первый направлен вверх, второй лежит в плоскости чужого мира. И все же на вершине горы они пересекутся, встретятся лицом к лицу. Чем ближе к месту встречи один, тем ближе второй.