Брестская крепость - Смирнов Сергей Сергеевич. Страница 51

Анатолий Бессонов сообщил мне адрес Гаврилова, и я тотчас же написал ему большое письмо. Я рассказывал, как мне пришлось искать его, писал, что, по моему мнению, там, в Брестской крепости, он совершил подвиг выдающегося героизма, и я верю — недалеко то время, когда народ узнает об этом подвиге и Родина по достоинству оценит мужество, самоотверженность героя. Я сообщал, что в ближайшие дни выеду в Краснодар, чтобы встретиться с Гавриловым и записать его воспоминания.

Две недели спустя я приехал в Краснодар. На вокзале вместе с Бессоновым меня встречал Гаврилов. С любопытством вглядывался я в этого человека, о котором столько думал и которого так долго искал. Это был худощавый пожилой человек, с несколько измождённым широкоскулым лицом, казавшийся на вид старше своих 55 лет. На нём были старенькая офицерская шинель и ушанка военного образца. Он сразу же повёз меня к себе — в маленький саманный домик на дальней окраине Краснодара. Там нас встретила его вторая жена Мария Григорьевна, радушно принявшая меня.

В домике было чисто, аккуратно, но по всему чувствовалось, что хозяева живут далеко не в полном достатке. Этот домик был построен руками самого Гаврилова и его жены, и я догадывался, что им пришлось во многом отказывать себе, чтобы обзавестись своим жильём и кое-каким хозяйством.

Зато гордостью их был большой и заботливо ухоженный виноградник, раскинувшийся около дома. И когда мы сели завтракать, на столе появилось молодое вино собственного изготовления, и, конечно, первый тост был провозглашён за героев Брестской крепости.

А потом мы в течение нескольких дней беседовали с Гавриловым, и я записывал его воспоминания. Он рассказал мне всю историю своей интересной, но нелёгкой и сложной жизни.

Гаврилов происходил из казанских татар, причём из тех, предки которых ещё при Иване Грозном были обращены в православие. Они приняли вместе с верой русские имена и фамилии, но сохранили и свой язык, и многие обычаи.

Крестьянином-бедняком из бедной деревушки неподалёку от Казани был его отец. В нищете и темноте прошли детские годы Петра Гаврилова. Тяжёлая, трудная жизнь сызмала воспитывала в нём характер терпеливый, волевой, привыкший к борьбе с несчастьями и тяготами сурового крестьянского быта. Этот твёрдый, сильный характер пригодился ему, когда в 1918 году он пришёл в Красную Армию. Он попал туда тёмным, неграмотным парнем, но зато принёс с собой железное упорство, умение настойчиво преодолевать трудности — качества, так необходимые военному.

Красная Армия не только дала ему военные знания и навыки — она сделала его политически сознательным человеком, научила читать и писать. Он мужал и рос в боях с колчаковцами и деникинцами, в схватках с белобандитами в горах Северного Кавказа. Все больше выявлялись волевые свойства его характера, смелость и мужество, его недюжинные организаторские способности. И неудивительно, что вскоре после окончания гражданской войны Гаврилов стал коммунистом и красным командиром.

Послевоенная служба его проходила на Северном Кавказе. Там он женился. Детей у них с женой не было, и они взяли из детского дома мальчика-сироту. Гаврилов усыновил его, и маленький Коля рос в семье как родной сын — жена Гаврилова Екатерина Григорьевна нежно заботилась о нём.

Гаврилов принадлежал к числу тех красных командиров, которые были выдвинуты гражданской войной из самой гущи народа. Глубоко преданные Советской власти и партии большевиков, смелые и самоотверженные в борьбе с врагами Родины, талантливые военачальники, они не имели нужной теоретической подготовки, достаточных знаний и общей культуры. И страна, которая едва перевела дух после разорительных войн, принялась учить командные кадры своей защитницы-армии.

За это время Гаврилов побывал на различных командирских курсах, а потом ему предоставили возможность поступить в Военную академию имени Фрунзе — лучшую кузницу командиров Красной Армии.

Учиться в академии было очень трудно — мешало отсутствие образования. Но опять помогло то же непреклонное гавриловское упорство. Он вышел из академии майором и получил полк. Несколько месяцев спустя, трескуче-морозной зимой 1939 года, в дни финской кампании, этот 44-й стрелковый полк под его командованием показал себя как вполне надёжная боевая часть в трудных боях на Карельском перешейке.

После финской войны вся 42-я дивизия была переброшена в Западную Белоруссию, в район Берёзы-Картузской, а за два месяца до войны полк Гаврилова поревели в Брестскую крепость.

Семья его получила квартиру в самой крепости, в одном из домов комсостава. Екатерина Григорьевна, уже давно страдавшая острым суставным ревматизмом, теперь по неделям была прикована к постели, а подросток Коля — любимец бойцов — целые дни проводил в подразделениях.

Гаврилова редко видели дома — нелёгкая должность командира полка не оставляла ему свободного времени. Дотошный, как говорили, «въедливый» начальник, настойчиво и придирчиво вникающий во все мелочи жизни и быта своих подчинённых, он не давал спуска ни себе, ни другим. В нём жило вечное, неугасающее недовольство собой, своим полком, тем, что уже достигнуто в ходе напряжённой учёбы; казалось, сделано слишком мало, а время и обстановка не ждут, торопят.

Особым чутьём военного, к тому же находившегося на самой границе, Гаврилов угадывал приближение грозовых событий. И это предчувствие словно подстёгивало его. Он помнил, каким нелёгким испытанием для наших войск оказалась финская кампания, и теперь дорожил каждым мирным днём, чтобы лучше подготовить свой полк к той главной проверке, которая — он был убеждён в этом — вскоре предстояла ему.

Со свойственным ему прямодушием Гаврилов в беседах с бойцами и командирами не раз говорил, что война не за горами, что опасный сосед за Бугом способен на все и Гитлеру ничего не стоит разорвать мирный договор с Советским Союзом, как рвал он до этого другие международные соглашения.

Но, как известно, в те предвоенные годы подобная откровенность могла дорого обойтись. Нашёлся человек, написавший на Гаврилова заявление в дивизионную партийную комиссию. Его обвиняли в том, что он говорит о неизбежности войны с Германией и этим сеет тревожные настроения среди своих подчинённых. Обвинение было очень серьёзным, и Гаврилову грозило нешуточное партийное взыскание. Комиссия назначила слушание его персонального дела на 27 июня 1941 года, и все эти последние дни он с трудом старался скрыть от товарищей по службе и от семьи одолевающее его беспокойство в предвидении будущих неприятностей.