Черные доски - Солоухин Владимир Алексеевич. Страница 20

Не помню, как мне удалось вскарабкаться под купол церкви. Пересохший голубиный помет сыпался на меня, застревал в волосах, попадал в глаза. Резные позолоченные завитушки отрывались, когда я пытался ухватиться за них руками или опереться на них ногой. Зато планки, которые нужно было оторвать, чтобы освободить иконы, не хотели поддаваться. С невероятным трудом, в полувисячем положении, с онемевшей левой рукой, которой я держался, чтобы не упасть, мне удалось освободить из гнезда одну икону. Спуститься с ней вниз у меня не хватило бы ни сил, ни сноровки. Приходилось бросать икону, хотя всякий собиратель скажет, что это варварство и преступление, потому что икона при падении может расколоться. Утешало то, что она в массивном медном окладе, который охватывает ее не только спереди, но и с боков, и что этот оклад предохранит доску от удара.

Я бросил, внизу охнуло, звякнуло, отдалось эхом в мертвой сумеречной церкви, затихло. Когда я услышал под собой прочный пол, руки и ноги у меня дрожали от перенесенного напряжения.

Икону мы понесли к выходу на свет. На траве под открытым небом дышалось легко и радостно. Скорее мы начали снимать грубый, аляповатый медный оклад. По форме икона была узкая, вытянутая в длину, а верх у нее был закругленный, полукруглый. Наступил волнующий решительный момент. Выдернув все гвоздики, мы сразу сняли оклад, как сдергивают с нового памятника белое полотно или как отдергивают занавес в театре – и все ахают, пораженные красотой монумента или декорации. Мы ахнули тоже, ибо то, что мы увидели, было необыкновенно. Как бы это подоходчивее рассказать.

В начале записок я говорил, что у всякой древней иконы должен быть ковчег. На иконной доске во всю ее плоскость существует небольшое углубление, выпуклыми остаются только поля иконы. Ковчег – первый признак древности и, ну, что ли, хорошей породы. Поднимая оклад, мы, естественно, жаждали увидеть ковчег. И вот мы его увидели и даже провели пальцем по доске, чтобы убедиться: да, углубление существует, оно не только зримо, но и осязаемо. Палец натыкается на порожек высотой в несколько миллиметров.

Но как же так? Ковчег у иконы прямоугольный, а сама она в верхней части закруглена. Притом закруглена грубо, задеты и стесаны верхние уголки ковчега. Вот где таилась вся наша радость, все наше охотничье ликованье!

Икона когда-то была прямоугольной. Но потом, вынув из старого прямоугольного гнезда, ее перенесли в другую церковь, где гнезда у иконостаса задуманы и сделаны с полукруглым верхом. Чтобы старая икона подошла к новому гнезду, у нее топором закруглили верхнюю часть, что мы и видим теперь, сидя на прохладной в этот предвечерний час траве черкутинского кладбища.

Приехав домой и положив икону на «операционный стол», чтобы поставить пробу, мы рассуждали более спокойно.

Кладбищенскую церковь построили в 1798 году. В это время нашей иконе закруглили углы и в это же время подновили ее живопись. То, что мы видим на иконе теперь, написано в год строительства церкви.

До этого наша икона стояла в основной Черкутинской церкви, и стояла довольно долго, ведь на старом месте ее не оставили за отсутствием благолепия, перенесли на второстепенное место, на тихое кладбище, в маленькую деревянную церковь. Она и по размерам своим уже не могла подойти для новой большой кирпичной церкви. Она с самого начала задумана мастером и написана для церкви деревянной.

Теперь вопрос в следующем. Когда черкутяне перетянули к себе в село церковь из Горямина, они часть икон оставили старых, горяминских, а часть написали заново. Это бесспорно. Не могло быть новой церкви без новых икон. Бесспорно также, что горяминские иконы они подновили, чтобы привести их к единому стилю со вновь написанными иконами. Спрашивается: которая перед нами из двух возможных икон: горяминская подновленная или черкутинская, написанная вновь? Ответ может дать только химия. Если окажется три слоя живописи, значит, перед нами подлинная горяминская икона. Итак, скорее фланельку, пинцет, стекло, гирьку, пять минут подождать, ватный тампон, скальпель, затаенное дыхание, ни с чем не сравнимые ощущения открытия, проникновения в тайну времени, прикосновения к древности, к старине.

Первая зеленовато-коричневая живопись, живопись 1798 года, сошла легко, и тут мы ничему не удивились. Мы предполагали, мы точно знали, что она уйдет, ибо она даже на первый взгляд не соответствовала ни доске, ни закруглению верхней части доски при помощи грубого топора.

Мы ставили пробу, то есть клали фланелевый прямоугольник так, чтобы одной половиной он лежал на нимбе святого (архангела Гавриила), а другой половиной – на пустом фоне иконы. Когда ушла верхняя живопись (коричневый фон и серебряный нимб), открылись в окошечке синий фон и чистая зеленая краска нимба. Нужно было пробираться дальше, из начала восемнадцатого века к середине семнадцатого. Синева и зелень вскоре поддались нашей химии и остались частью на ватке, частью на острие скальпеля. Под синим фоном оказался зеленый фон, а под зеленым нимбом чистая охра.

Спокойно, спокойно. Мы уже в древнем Горямине, до того еще времени, как у них отобрали церковь. Спокойно. Каждый слой живописи – сто лет. Сейчас мы из середины восемнадцатого – в семнадцатый. Вероятно, мы снимем сейчас последнюю запись и под ней откроется авторский слой, святая святых.

Каждый век писал по-своему. Коричневый фон и серебряный нимб, синий фон и зеленый нимб, зеленый фон и охряной нимб. А как написал сам автор? Лучше всех своих последователей или хуже? Какое сочетание цветов избрал он?

Осторожно начинаем убирать зелень фона. Тоже ведь жалко. Тоже ведь середина семнадцатого столетия. Уберешь, а под ним ничего не окажется. Правда, фланелька наша не велика, это ведь только проба. Если ничего больше не окажется, то придется успокоиться на семнадцатом веке и при реставрации убрать со всей иконы лишь два слоя живописи. Осторожно убираем семнадцатый век. Уходит нежная зелень фона, открывая нам звучную, плотную, чистую охру шестнадцатого века. Что может быть благороднее древней охры, в особенности если она служит фоном и лежит на полях иконы!

Но зато охру семнадцатого века мы будем сейчас безжалостно убирать с нимба. Что она прикрывает собой? Чем написал нимб иконописец в шестнадцатом веке, чтобы он удачно сочетался по колориту с широким и звучным фоном и звучал бы сильнее фона, господствовал бы над ним? Чтобы он соотносился с фоном, как голос певца соотносится с аккомпанементом?

Ждать нам пришлось недолго. Из-под размокшей в растворителе охры ударило нам в глаза нестерпимым блеском плотное, полнозвучное золото.

– Золото, золото!

– Вот оно, вот шестнадцатый век!

– Вот оно, золотишко!

– Золото, братцы, ура! Ура!

На другой день соседка, которая могла услышать, идя мимо окна, наши беспорядочные возгласы, спрашивала у меня при встрече:

– Про какое это вы вчера золото кричали, уж не клад ли нашли?

– Клад, Маруся, клад. Дороже всякого клада!

Года два спустя в одной действующей церкви я увидел несколько небольших одинаковых икон из праздничного чина. Там были: «Преображение», «Рождество», «Сошествие во ад» и «Введение». Иконы не относились к церкви, в которой я их увидел. Они стояли на окне, прислоненные одна к другой, как стоят книги на библиотечной полке. Я попросил эти иконы у священника, и священник, к моему удивлению, сразу же мне их отдал.

– Возьмите. Я вот уж сколько лет собираюсь их повесить, но нужно долбить кирпичную стену, чтобы вделать крючки.

– Откуда они у вас?

– Это я однажды подобрал в Черкутинской церкви па кладбище. Может быть, знаете, небольшая деревянная церковка. Они были последние. Оставался там, правда, рядок икон, но очень высоко, без лестницы не достанешь.

У этих, подаренных мне священником, тоже были стесаны верхние углы, и на каждой из них тоже оказалось по три слоя позднейшей живописи.

Как будто недавно карабкались мы на шаткий иконостас и бродили по хрустящему стеклу, подбирая разные безделушки и страницы, выпавшие из книг. Но и это теперь – история. Церковь на кладбище снесли.