Кровавый рассвет - Спиллейн Микки. Страница 9

Шел дождь. Черт возьми, кажется, в Нью-Йорке всегда идет дождь. Не сильный, просто моросящий, но такой надоедливый, что может всю душу вымотать. Хорошо хоть, что многие предпочитают в такую погоду сидеть дома.

Можно было пройти по Бродвею и даже у «Метрополитен-опера», где обычно собирается густая толпа, которая мешает уличному движению. Однако мне здесь нечего было делать. Я прошел мимо. Еще через несколько кварталов отсюда находился Чемберлен-Хаус, а в нем тот единственный человек, которого я хотел видеть.

У работы в нашей организации все-таки было одно преимущество. Мы финансировались настолько хорошо, что не было ничего такого, чего бы мы не могли купить, и никого, кто бы мог нас превзойти. Мартин Грейди основал нелегальную организацию не из показного патриотизма, а из презрения к тем способам, которыми вынуждены пользоваться официальные организации, управляемые при помощи политической близорукости, индивидуального террора и абсолютной глупости. Мы были больше и лучше всех, и если бы нам не помогали оставаться такими всегда, то США скоро бы обнаружили свое поражение.

В данном случае я сделал все от меня зависящее, чтобы получить информацию. Оскар Макдауэлл был метрдотелем в старом отеле и имел связи по всему городу. Он немного помогал нам прежде и знал, как действовать. Мне было чем оплатить его услуги, и уже через час он предоставил мне вожделенную возможность пройти комнату на девятом этаже, обитатель которой был в театре и не собирался возвращаться до полуночи.

Когда я вошел в Чемберлен-Хаус, то сразу засек агента ФБР, который так же быстро, как это делала Энн Лайтер, устремился к одному из лифтов; я подождал, пока он уедет, и вошел в другой лифт. Вышел на девятом этаже, свернул налево, к номеру 937, и тут все сошло удачно. Я повернул ключ в замке, открыл дверь и, оказавшись в комнате, сразу запер дверь. Посмотрел на часы: было двадцать пять минут одиннадцатого. Через двадцать минут начнется операция.

Ньюаркский контрольный центр договорился с двумя ребятами, что они устроят перестрелку или хотя бы небольшой скандал в холле, чтобы привлечь внимание лифтера. Я надеялся на их актерские способности. Я налил воды в два стакана, выплеснул воду на постель, повторил эту операцию, а потом позвонил горничной и попросил, чтобы она сменила простыни. Включил телевизор на полную громкость, сел в кресло и закрылся газетой.

Ей понадобилось целых шесть минут, чтобы добраться до моего номера. В ее поведении было что-то необычное, нетипичное для горничной в отеле. Странная выпуклость под форменной блузой тоже наводила на размышления — для женщины-полицейского она была слишком плохой актрисой, спешила назад, к основной работе, и от неопытности у нее ушло гораздо больше времени, чем требуется горничной, чтобы перестелить постель.

Без четверти одиннадцать я позвонил портье, спросил, работает ли бар, и, услышав утвердительный ответ, бросил на стол пять долларов. Затем подошел к двери, так и не дав «горничной» возможности увидеть мое лицо. Когда я открыл дверь, то заметил спины двух парней с автоматами, которые поспешно влетели в лифт, держа оружие наготове.

Следующие две минуты были самыми длинными в эту ночь. Слишком поспешишь — и Мартрель что-то заподозрит. Излишне промедлишь — и парочка вернется. Когда я, наконец, постучал в дверь, в номере послышались шаги, замок щелкнул, и я не дал Мартрелю возможности захлопнуть дверь у меня перед носом. Я переступил порог, нацелив дуло сорок пятого в живот хозяину номера, и сказал:

— Хэлло, Мартрель!

Он узнал меня. Слишком долго занимался он делом, неотъемлемой частью которого была память на лица. На секунду его лицо застыло, потом на нем мелькнул страх. Мартрель еще не понимал, что произошло.

— Вы от...

— Не от ваших, нет. Не волнуйтесь так сильно.

— Тогда...

— Вы говорили что-нибудь?

— Не думаю...

— Другие тоже не думают. Они не знают пока, чего вы хотите.

— Кто вы?

Страх усиливал его акцент.

— Честный индивидуал с особыми полномочиями. Знаю, что у вас есть информация, которая может нейтрализовать оппозицию. Но вы здесь с другими целями.

— Я ничего не просил.

Его глаза уставились на дверь.

Я покачал головой:

— Давайте договоримся, что мне все понятно, Мартрель. Я имел дело с вашими людьми почти всю свою сознательную жизнь. Итак, вы перешли на нашу сторону. Бежали. Вы здесь, но это не значит, что у вас не осталось той преданности своей родине, с которой вы прожили всю жизнь. Вы советский подданный, им и останетесь до смерти. Если бы у вас был выбор, вы оставались бы там, с ними, поддерживая и проводя в жизнь их взгляды. Итак, вы перебежчик, но ведь это еще не значит, что вы предатель. Вы надеетесь на политическое убежище и рассчитываете решить свои личные дела, из-за которых вы здесь и очутились.

Глаза Мартреля слегка сузились, и взгляд его, устремленный на меня, принял твердое и требовательное выражение.

— А что это за «личные дела», по-вашему?

— Найти Соню Дутко, которую вы любите.

Я увидел капельки пота, медленно выступающие у него на лбу. Он медленно отвел глаза.

— Она ваша цель. Но они отыщут ее и начнут давить на вас. Таковы их обычные приемы, и вы это знаете не хуже меня. Они поймают эту рыбку, и тогда вы от них не вырветесь.

— Тогда что же мне делать?

— Устроить бурю, приятель. Дайте им все, чего они от вас хотят.

Он стиснул руки, но тут же безвольно опустил их. Встал и подошел к окну:

— Не могу сделать этого. Я просил политического убежища — мне его обеспечили. Большего я потребовать не могу.

— Вы хотите ее смерти?

Он повернулся, все лицо у него теперь блестело от пота.

— Нет, нет!

— Тогда вы станете мишенью, Мартрель. До тех пор, пока вы не заговорите, вы большая ходячая мишень для разного рода стрелков, ваших и наших. Выбирайте между любовью к своей стране и любовью к Соне Дутко, а если не выберете, потеряете и ту и другую.

Это его добило. Надо было немедленно принимать решение. Он упал в кресло и закрыл лицо руками. Затем поднял на меня глаза и сказал:

— Я не могу. Не могу говорить.