Священный огонь - Стерлинг Брюс. Страница 5

Нависло тяжелое, напряженное молчание. Предвестие безмолвия смерти. Он приподнялся:

– Скажи, что ты меня прощаешь.

– Я прощаю тебя, Мартин. Я тебе все прощаю. Мне жаль, что я была к тебе несправедлива. Я никогда не могла делать то, что тебе хотелось. Прости меня, пожалуйста. Это моя и только моя вина.

Он принял ее слова близко к сердцу. Миа заметила, как порозовело его бледное лицо. Очевидно, он достиг момента, к которому давно стремился. Он сказал ей все, что хотел. Его жизнь подошла к концу. Он как будто довел ее до обозначенной черты и бросил.

– Иди, ступай своей дорогой, моя милая, – негромко и ласково проговорил он. – Когда-то я очень тебя любил и помню тебя такой, какой ты была. Прошу тебя, не забывай обо мне.

Собака даже не встала, чтобы проводить ее к двери. Миа покинула квартиру Мартина, молча взяв сумку и пальто, прошла через холл, озаренный ярким солнечным светом, спустилась в лифте и вышла в прохладный осенний город. Она вновь оказалась в хрупкой, но вполне реальной структуре своей хрупкой, но вполне реальной жизни. Села в первое остановившееся такси и вернулась домой.

В ее квартире Мерседес убирала ванную комнату. Она встретила Миа в передней со шваброй и флаконом моющего средства в руках. Мерседес всегда носила аккуратную свежевыглаженную форму службы социальной помощи – ярко-синий жакет с красными погонами, узкие брючки и туфли на мягкой подошве.

Мерседес обслуживала пятнадцать пожилых женщин в качестве сотрудницы отдела социальной помощи и приходила два раза в неделю, обычно в отсутствие Миа. Она называла свою работу «домашним хозяйством», потому что это звучало точнее, чем «оказание социальной помощи», «инспекция здоровья» или «полицейский шпионаж».

– Что с вами случилось? – удивленно спросила Мерседес, отложив метлу и флакон с гелем. – Я думала, что вы на работе.

– Сегодня у меня тяжелый день. Трудное испытание. Мой друг при смерти.

Мерседес тут же проявила профессиональное сочувствие. Она взяла у Миа пальто:

– Я сейчас приготовлю вам раствор.

– Я не хочу пить раствор, – устало откликнулась Миа, устроившись за складным полированным кухонным столом. – Он дал мне лекарство для памяти. Эта мерзость до сих пор действует.

– А что за лекарство? – осведомилась Мерседес, сняв с головы сетку для волос и сунув ее в карман жакета.

– Двести пятьдесят миллиграммов энкефалокрилина.

– О, это ерундовая доза. – Мерседес распушила свои темные волосы. – Выпейте раствор.

– Я бы предпочла минеральную воду.

Мерседес придвинула раствор поближе к Миа и тоже села за кухонный стол. Она налила пол-литра дистиллированной воды, аккуратно вынула и раздавила несколько маленьких таблеток с минеральными добавками. Аппарат для растворов был самым сложным и дорогим из всех кухонных приборов в этом доме. Миа не считала себя ни транжиркой, ни прагматиком, но делала исключение для растворов. А также, честно признаться, любила хорошую одежду и гордилась этим. Еще она допускала ряд исключений для конвертов от старых видеоигр двадцатого века и си-ди-ромов. Миа привлекали старые сентиментальные бумажные безделушки, и она не стеснялась этой слабости.

– Думаю, что мне следует тебе рассказать, – начала Миа, – если я не смогу ни с кем поделиться, то ночью не буду спать. Через три дня у меня осмотр, и если я сегодня не усну, это отразится на результатах.

Мерседес с облегчением взглянула на нее:

– Вы можете поговорить со мной. Ну конечно, вы можете мне все рассказать.

– И ты зафиксируешь это в своем досье?

Мерседес явно обиделась:

– Разумеется, я зафиксирую это в своем досье. Было бы нечестно, если бы я не отмечала все беседы в своих досье. – Она бросила в минеральную воду несколько шипучих таблеток. – Миа, мы знакомы уже пятнадцать лет. Вы можете мне доверять. Сотрудники службы социальной помощи любят, когда их клиенты разговаривают. А для чего же еще мы здесь работаем?

Миа подвинулась вперед и оперлась локтями о стол.

– Я познакомилась с этим человеком семьдесят лет тому назад, – сказала она. – Тогда он был моим другом, любовником. Он повторял мне сегодня, что мы совершенно не изменились, но, конечно, мы изменились. Мы изменились до неузнаваемости. С ним уже все кончено. А я... семьдесят лет назад я была молодой. Я была девушкой, его девушкой. Но теперь-то я не девушка. Теперь я – нечто, пытающееся быть женщиной.

– Вы как-то странно говорите.

– Я говорю правду. И я не его женщина. Долгие годы я была замужем за другим человеком. У меня не было любовников. Больше я никого не любила. Я ни на кого не обращала внимания. Я ни с кем не целовалась, ни с кем не кокетничала. Сейчас у меня нет семьи. У меня нет менструаций. У меня нет приливов и озноба. Я постсексуальная личность. Я постженская личность. Я старуха. Я техностаруха конца двадцать первого века.

– По-моему, вы выглядите как женщина.

– Я одеваюсь как женщина. Все это неестественно.

– Я знаю, что вы имеете в виду, – предположила Мерседес. – Мне самой шестьдесят пять. Большая часть жизни уже позади. Но я не слишком жалею, что она прошла. Быть женщиной – тяжкое бремя, я никому не пожелала бы такой судьбы.

– Наша встреча оказалась очень утомительной, – продолжала Миа. – Хотя он держался безукоризненно, я устала от того, что сидела у его постели. Однако хуже всего другое: исчезла преграда между мной и моим прошлым. Моя романтическая жизнь, моя сексуальная жизнь. Я смогла вспомнить, как это возбуждало. Как льстило, когда тебе не давал проходу энергичный, настойчивый и обаятельный парень. Что я чувствовала, когда позволила соблазнить себя. От лекарств воспоминания становятся намного болезненнее.

– Многие люди сказали бы, что время сыграло для вас дурную роль, что вы должны спокойно отнестись к прошлому, соединить его с настоящим и таким образом преодолеть боль.

Терапевтические советы всегда возмущали Миа своей бестактностью.

– Сегодня я уже пробовала выстроить хронологический порядок и связать прошлое с настоящим. Но не стала от этого счастливее.

– Вам жаль, что он умирает? Вы скорбите?

– Да, мне немного жаль. – Миа отпила глоток минеральной воды. – Но я бы не назвала это скорбью. Для скорби мое чувство слишком слабо. – От воды она сразу почувствовала себя намного лучше. Ей всегда доставляли удовольствие самые простые вещи. – Я слишком давно не плакала. От слез мне сделалось не по себе. Я не плакала уже лет пять. – Она дотронулась до своих опухших глаз. – Такое ощущение, будто повреждена роговица.

– Там было завещание?

– Нет, – не очень уверенно солгала Миа.

– В той или иной форме завещание бывает всегда, – продолжала настаивать Мерседес.

Миа помедлила:

– Да, там было кое-что, но я отказалась. У него постсобачий пес.

– Так я и знала, – отозвалась Мерседес. – Или животные, или дом. Если люди умирают довольно молодыми, то, быть может, беспокоятся о детях. Вас никогда не пригласят к смертному одру, если не желают, чтобы вы утешили умирающего.

– А вдруг они захотят, чтобы вы их утешали, Мерседес?

Мерседес недоуменно пожала плечами:

– Да я всегда успокаиваю. Спокойствие – это моя жизнь. – Она всегда была очень терпелива. – Но по-моему, вам не терпится еще в чем-то признаваться. В чем же?

– Нет, ничего особенного.

– Вы просто не хотите мне сейчас говорить, Миа. Но вы можете мне все сказать. Пока вы еще в настроении.

Миа взглянула на нее:

– Тебе незачем меня успокаивать, да к тому же таким образом. Со мной все в полном порядке. Я пережила настоящий шок, но ничего странного делать не собираюсь.

– Вам не нужно об этом говорить. Сама ситуация очень странная. Да и мир в наши дни очень странный. Вы живете одна, очень замкнуто, и рядом с вами нет людей, способных что-то посоветовать и в чем-то убедить. Если не считать вашей работы, то никакой общественной роли вы в своей жизни не сыграли. И легко можете утратить почву под ногами, сорваться.

– Когда вы поняли, что я могу сорваться?