Заговор францисканцев - Сэк Джон. Страница 96

Уже в каждой частичке тела Аматы горел огонь, не гаснувший от любовной росы, щедро изливавшейся из врат Астарты. Каждая жилка в ней дрожала еще до того, как Орфео вошел в них. Потом он замолчал на не измеримое временем, блаженное, божественное мгновенье, пока все ее существо не взорвалось наслаждением, и тогда он нежно, бережно вывел ее к покою.

– Теперь снимай эту проклятую накидку, – выдохнула она.

– Эти самые слова сказала жена вождя Кариму, – усмехнулся он, – но шут ответил: «Нет, этот раз был за тебя, потому что я люблю тебя больше всех женщин, каких знал. Следующий будет за плащ».

Он был так же бодр и тверд, как в начале. Она вскрикивала в такт коротким толчкам, а Орфео все ускорял ритм и наконец, протяжно вскрикнув, обмяк. Амата обняла его, прижала к себе, радуясь его удовольствию.

– Накидка? – напомнила она. Тяжело дыша, Орфео шепнул:

– Этот раз был за меня. Обещаю, следующий будет за плащ.

Невероятно, но он снова был готов. Утром придется его расспросить, потому что ее невеликое знание мужчин говорило, что он совершил невозможное. Однако пока ей вовсе не хотелось его прерывать. Правда, Амата твердо настояла:

– Сперва накидку!

Он рассмеялся и через голову сорвал с себя последнюю одежду, отбросил ее не глядя.

Спина, плечи, грудь его были так широки, что у Аматы едва хватало рук обнять его. Всем мужчинам не повредило бы провести лет пять на весле, подумалось ей, пока волны восторга не смыли всех мыслей, накатывая снова и снова в блаженстве, которое Орфео сумел растянуть на целую вечность.

– Со мной, вместе со мной, – умоляла она.

– И это будет, – тихо ответил он, – но пока моя радость – в твоей радости.

Она совсем забыла себя: тонула, всплывала, парила, пока, казалось ей, она больше не сможет вынести сладостной боли. И Орфео дышал все глубже, захлебываясь воздухом, испуская стоны, словно и он готов был разорваться, и в этот раз они взорвались вместе.

Они долго лежали рядом, и в минуту отдохновенного покоя Амата погладила ладонью свой живот, уверенная, что последнее мгновенье зародило в ее лоне новую жизнь – но это будет ее тайной, пока она не будет знать наверняка.

Наконец Орфео поднялся на локте и начал поглаживать ей лоб, отводя прилипшие от пота пряди и улыбаясь ей. Ласка в его движениях радовала ее не меньше телесного наслаждения .

Отдышавшись, Амата вдруг захихикала и торжествующе выговорила сквозь смех:

– Накидка моя!

– Ты недооцениваешь Карима.

Орфео перевернулся, сел на краю постели, раздвинув занавеси.

– «Сегодня жарко, меня мучает жажда», – женщине шут, обменяв свой плащ на старую накидку ее мужа. – Орфео дотянулся до своего кубка. – И он взял у нее чашу с водой, вышел из шалаша и стал пить. Он видел издалека, что к палатке скачет ее муж, но прежде, чем тот приблизился...

Кубок выскользнул из руки Орфео и разбился о выстеленный плиткой пол.

– Ох, осторожней, Орфео, – вскрикнула Амата, но он ответил ей проказливой улыбкой:

– ...Карим точно так же разбил свою чашу и стал плакать и причитать. Вождь сошел с коня и стал расспрашивать, что случилось, что его так опечалило. И Карим рассказал, как за разбитую глиняную чашу жена вождя потребовала у него прекрасный плащ, подарок султана. Вождь влетел в шатер в ярости на жену, которая так обошлась с простаком, ведь он считал гостеприимство священным долгом. И он поклялся, что задаст жене хорошую трепку, если та сейчас же не вернет плащ.

– Иона?..

– И она благоразумно вернула одежду и промолчала.

– А все-таки, – сказала Амата, – наверняка этим не кончилось, если Карим так же хорошо любил жену вождя. Наверняка он еще много лет тревожил ее сны.

И самой Амате надо было избавиться от мучившего ее сна, довести до конца собственную сказку. И она стала рассказывать отдыхавшему рядом с ней Орфео историю отшельника Рустико и девицы Алибек, которую начала когда-то для Энрико перед сражением в лесу. Она снова поведала о том, как отшельник переоценил свою твердость перед девичьей красотой и как он в конце концов научил ее повергать дьявола в ад... на этом месте Орфео прервал ее и принял деятельное участие в сюжете, прилежно разыгрывая роль священника. Но и обнимая мужа, Амата в душе оплакивала память несчастного Рико, так и не узнавшего счастья. Быть может, с помощью Орфео она сумеет успокоить его дух.

Когда Орфео обессиленно перекатился на спину, Амата оседлала его и сжала коленями его бедра, словно сидела на спине могучего быка.

– Рустико, – она, – мы даром тратим время, когда должны повергнуть в ад дьявола?

Орфео взглянул на нее из-под отяжелевших век.

– Я думал, ты хочешь закончить рассказ.

Она различила в его взгляде слабый намек на беспокойство – самое время продолжить историю.

– А у нее нет конца, – предупредила она. – Сперва Алибек решила, что ад – место страшных мучений, потому что дьявол Рустико причинял ей сильную боль; но чем больше она предавалась благочестивому действу, тем слаще оно становилось. Верно, – думала она, – сказал Господь: «Иго мое сладко, и ноша моя легка». И она дивилась, отчего все женщины не покидают города, чтобы служить Богу в глуши.

Амата растирала Орфео грудь и плечи, грустно продолжая рассказ:

– Но увы, чем с большей готовностью принимал ее ад дьявола Рустико, тем чаще дьявол бежал от нее, так что она начала роптать: «Отец, я пришла сюда служить Богу, а не предаваться праздности». Отшельник, питавшийся кореньями и пивший лишь воду, не имел силы отвечать на каждый ее призыв. Пришлось ему объяснить девице, что он должен иногда заниматься хозяйством, и к тому же дьявол лишь тогда заслуживает ада, когда поднимает голову в гордыне. В конце концов бедняга понял, что никакой дьявол не насытит ее голодного ада, и хотя он наслаждался проведенным с ней временем, но для нее каждый раз был подобен горошине, брошенной в пасть алчущего льва.

Свеча успела прогореть и погасла. Орфео хмыкнул в темноте. Амата, все так же охватив его бедрами, вытянулась, уложила голову на широкое плечо и прижалась губами к его груди. «О, Господи, так я никогда не закончу рассказа», – думала она, радуясь в то же время надежде продолжать его из ночи в ночь. Сама же сказала, что ему нет конца...

Она заговорила быстрее:

– Так и продолжался спор между ее адом и его дьяволом, между ее желанием и его бессилием... – но тут она замолчала, потому что дьявол Орфео, воспрянув, с силой ворвался в ее ад и отказывался опускать мятежную главу до самого рассвета.

В бледных проблесках дня Амата молчаливо благословила куртизанок Акры и Венеции, или кто там еще открыл Орфео бесчисленные тонкие тайны любви и вдохновил его применять их терпеливо и стойко. В объятиях этого мужчины, пропахшего морем и пряностями Леванта, зимними горными перевалами и восточным базаром, она впервые осознала силу своего пола, своего желания, радостей, для которых, как понимала теперь Амата, она была рождена.

Счастливые слезы собрались в уголках ее глаз.

– Я счастливее, чем в Пасху! – слова эти вырвались из глубины сердца, а про себя она добавила: – Как же я рада, что не убила тебя.

Спрятав голову на плече Орфео, она поглаживала ему ладошкой живот, пока их не прервал тихий, ненавистный стук в дверь.

– Простите, синьор, синьора. Начинается шествие в честь святого Франциска. Вы велели вас разбудить.

Мягкие шаги удалились, но издалека уже доносился звон труб.

Амата с удовольствием повторила про себя: «Синьора».

В роще вокруг Портиункола всю ночь шипели и вспыхивали смоляные факелы. Конрад вышел с первым светом и смотрел, как новые огни стекаются вниз по холму к крошечной часовне. Гильдии собирались в полном составе и разворачивали знамена своих ремесел. Фанфары приветствовали солнце, показавшееся над гребнем горы Субазио.

Конрад, любивший одиночество, нарочито незаметный в своей серой рясе, оказался вдруг подхваченным яростным вихрем красок. Вместе с другими братьями, собравшимися к часовне, он направился за рыцарями и городской стражей по холму, в хвосте шествия гильдий, в окружении священников – простых сельских служителей в вытертых до блеска черных сутанах и белых стихарях, епископов и кардиналов, блистающих алыми мантиями и горностаем... Где-то в голове процессии шел сам папа Григорий.