Плик и Плок - Сю Эжен Мари Жозеф. Страница 18

Все испанцы разом вздрогнули, как от электрического удара, но ни один из них не приподнялся.

— Ногтем Вельзевула! То, без сомнения, должен быть он, сей герой в синем платье с золотым эполетом, который прячет свою голову за коронаду, и неподвижен, как мертвая рыба. Любезный Фазильо, потрепли ему немного эту ногу, которая осталась на виду, ибо храбрец увивается, как змея, около этого лафета.

Фазильо спустил курок своего длинного карабина, и капитан Массарео, резким движением, произведенным болью от раны, очутился почти сидящим на палубе с устремленными на Хитано потухшими глазами, которые смотрели, ничего не видя.

Пуля, пущенная Фазильо, раздробила ему ногу.

— Скажи гончим псам таможни и Кадикскому губернатору, что я мог тебя уничтожить и сжечь твое судно, и что я этого не сделал. Посмотри на меня хорошенько, сюда! — прибавил Хитано, уперев указательный палец в середину своего широкого и открытого лба. — Смотри сюда пристальнее, чтобы ты помнил об окаянном и его милости; но чтобы завтра ты не принял все это за сон, так вот что тебе докажет о существенности твоего видения. Прощай, храбрец!

В то же время он взял фитиль из рук Бентека и подошел к пушке. Выстрел грянул, ядро засвистело, разбило фок-мачту сторожевого люгера, выбило часть переднего шхафута, убило двух и ранило трех человек.

Едва выстрел раздался, как обширный круг света, среди которого появился Хитано, погас как бы очарованием, и глубокая темнота, занявшая место этого ослепительного блеска, сделалась еще непроницаемее; ничего больше нельзя было различить, ни малейшего шума не стало слышно...

— Ну, Фазильо, что ты скажешь о моем мщении? — спросил Хитано у своего юного товарища, когда они уже далеко отошли от люгера, благодаря длинным веслам тартаны, тщательно обернутым, так что таинственный способ, каким исчез Хитано, мог быть сочтен испанцами за новое чудо.

— О вашем мщении, командир, о вашем мщении! Как же вы поступили бы с вашими друзьями? Оставить этих негодных!.. Пресвятая Дева! Если бы вы знали, как я мучился, видя бедную тартану, распадающуюся на части под выстрелами этих трусов!

— Ты ребенок, caro mio, если бы я потопил этих негодяев и их люгер, кто бы об этом знал? Их почли бы погибшими от шквала, и завтра два другие люгера отправились бы снова за мной. Завтра, Фазильо, ни бриг, ни фрегат, ни корабль не дерзнут на это: так велик был страх, внушенный мной береговой страже. Я пощадил дюжину трусов, зато охладил отважность десяти тысячам храбрых, потому что в твоей благословенной стране сражаются храбро против людей, но еще боятся дьявола. Ваши монахи это знают хорошо, и для того они грозят именем Бога, как я пугаю Сатаной. Вот еще одна роль, Фазильо.

Фазильо ничего не отвечал, но спросил Хитано, что он намерен теперь предпринять.

— Разумеется, мой милый, нам не надо думать о контрабанде; нам остался один путь: предложить наши услуги инсургентам южной Америки; но до отъезда туда, я хочу еще раз увидеть Монху. Страх твоих соотечественников будет продолжителен, Фазильо, поэтому наше удаление может совершено быть во всякое время безопасно и скрытно. Итак, поговорим о монастыре Святой Магдалины.

— Поговорим, командир.

Они говорили, и долго.

Что касается Массарео и его экипажа, то они ждали дня в том же положении, то есть носами на палубе, и когда солнце уже было очень высоко, тогда только они осмелились приподнять головы; но так как в эту ужасную ночь они не управляли судном, то и были брошены на берег Кониля, против башни, служившей маяком.

Тогда эти несчастные, бледные и изнеможденные, насилу привстав, посмотрели друг на друга с остатком испуга, и одним прыжком выскочили на берег, убегая со всех ног, как будто Хитано гнался по следам.

Найдя пристанище в Копиле, они начали рассказывать пространно об адском чуде, и это происшествие, уже увеличенное ими, выходя из уст Конильских и окрестных крестьян, так преобразовалось, что это уже была не тартана, а огромный корабль, наполненный легионами демонов с огненными крыльями, изрыгавших пламя и имевших своей главой Хитано, — или, лучше сказать, самого Сатану, как утвердительно называли его в лавке цирюльника, — который поднялся из глубины океана в то самое время, как тартана погрузилась в воду под выстрелами береговой стражи; словом, то было повествование, достойное занять место в Собрании романсов (El Romancero), но которое, при всей своей нелепости, долго занимало умы прибрежных жителей и увеличило до крайности ужас, внушаемый именем окаянного.

ГЛАВА XI

Любовь

О! Как я люблю летнюю тихую ночь Испании, с ее небом, прозрачно-голубым, подобным небу ясных дней во Франции, и ее луну, блестящую ярче, нежели их солнце! Ибо тогда все таинственно, все безмолвно, все увеличивается в сумраке, тогда легкое трепетание радужного крыла ночной бабочки, шорох цветка, сорванного со своего стебля и упавшего на сухие листья, шелест ветвей, колеблемых воздухом, звучней отзываются в вашем внимательном и тревожном слухе, нежели выстрелы из пушек, гремящих в день сражения, нежели радостные крики целого народа в день торжества.

Посмотрите на монастырь Святой Магдалины: теперь, когда солнце не золотит его более своими лучами, сколь торжественно он возвышается со своими черными и высокими стенами, со своими резными портиками! Как хороши его тяжелые башни, его длинные, запустелые галереи облегают рамами темную зелень древних дубов! Как эти огромные тени разительно выдают беловатое и яркое сияние, которое освещает стены, серебрит свинцовую кровлю и блестящий шпиль колокольни.

Все было тихо, можно было различить полет бабочки от полета пчелы.

Постойте! Слышите ли сильное биение воспламененного сердца и прерывистые вздохи? Не слышите ли даже, как мягкий и свежий дерн шелестит, склоняясь под легким бременем, придавляющим его?

Подойдите украдкой за эту жимолость, окружающую пальму своими пурпурными гирляндами... Посмотрите... Праведный Боже! Это Монха! Это Хитано!

Бледный и слабый луч луны играл на сей прелестной чете. Цыган сидел у ног девицы; его локти были на коленях молодой особы, он улыбался с любовью этому ангельскому личику и уступал детским прихотям Монхи, которая то закрывала его возвышенное и широкое чело, то открывала его, отбрасывая его густые волосы.

— Ангел моей жизни, — сказала, наконец, Розита, — я желала бы умереть так, в твоих объятиях, чтобы взоры мои устремлены были на твои взоры, чтобы руки мои были в твоих руках!

— Нет, моя милая, в таком положении я хотел бы жить вечно, — отвечал Хитано.

— О! Да, жить так вечно, ибо жить, значит находиться подле тебя, жить — любить тебя... И потому в каждой вечерней молитве я прошу у Пресвятой покровительства любви нашей, caro mio!

— Она покровительствует ей, мой ангел, смотри: все нам улыбается.

— Однако помнишь ли ты эту грозу? Боже! Как я ужаснулась, видя тебя, перелезавшего через стену при блеске молний, когда ты возвращался к своей шлюпке! Небо было все в огне, Пресвятая Дева! И после я заметила по ранам на руках твоих, что ты принужден был хвататься за острые утесы, дабы не быть увлеченным яростными волнами.

И трепещущая от воспоминаний о миновавшей опасности, она крепко охватила его обеими руками, как бы желая спасти от неминуемой гибели.

— Ты помнишь? Скажи.

— Нет, мой ангел, я только помню поцелуй, данный мне тобой при прощании.

— Помнишь ли травлю волов? Тот день, в который я увидела тебя в долине перед обителью? О! Как билось мое сердце, когда я поняла по твоим знакам, что ты узнал меня, и когда я услыхала твой голос под моим окном! И потом, — сказала она, понизив голос, — когда ты на стреле перебросил в этот сад шелковую лестницу? Как дрожала моя рука, привязывая ее к этой пальме.