Плик и Плок - Сю Эжен Мари Жозеф. Страница 17

В эту минуту пальба раздалась столь явственно, что Хитано устремился на палубу, преследуемый Фазильо.

Ночь была совершенно темна, и окаянный, находясь под ветром у люгера Массарео, стрелявшего с противоположной стороны, мог приблизиться незамеченным; блеск выстрелов освещал только корпус корабля, по которому стреляли.

Окаянный, проплыв еще немного, велел погасить огни и лег в дрейф на полружейного выстрела от береговой стражи, которая палила, палила, и экипаж которой сбился в кучу на сетке. Явственно слышны были голос Яго и командование храброго Массарео.

— Клянусь небом! Эти собаки топят кузов другой тартаны, — воскликнул Фазильо, понизив голос и указывая Хитано на останки бедного судна, освещаемые каждым залпом и начинавшие погружаться. — Разобьем их, командир, разобьем!

— Тише, дитя мое, — отвечал окаянный и повел Фазильо в свою каюту, куда также приказал прийти и Бентеку.

Известно, что после мужественной экспедиции Яго, против судна, не имевшего никакого другого защитника, кроме невинного быка, — известно, что возвратясь на борт, знаменитый лейтенант «Раки Св. Иосифа» убедил капитана Массарео потопить тартану, надеясь через это загладить следы своей лжи.

Его звонкий и крикливый голос особенно отличался на испанском люгере.

— Ну же, смелей! — говорил он. — Бог правосуден, и с помощью его и моею, мы скоро избавимся от этого дьявола Хитано.

— Как, Яго! — спросил добродушный Массарео. — Вы точно уверены, что окаянный в числе мертвых?

— Куда же ему деваться, капитан? В такую погоду, кажется, не спасешься вплавь с утопающего судна. Но послушайте, я хотел порадовать вас, — сказал Яго, видя, что тартана заметно погружалась в воду. — Я наверное знаю, что окаянный в числе раненых; ибо я сам его скрутил и связал.

— Ты? — спросил Массарео, с видом более нежели сомнительным.

— Да, я! — отвечал Яго с непонятной дерзостью.

— Яго, если ты можешь мне дать какое-нибудь доказательство сказанного тобой, то клянусь перстом Сан-Бернарда, таможня и губернатор Кадикса дадут тебе более пиастров, чем тебе будет нужно для вооружения доброго трехмачтовика чтобы путешествовать в Мексику.

— Доказательство, капитан? Что же это за страшный вой, происходящий оттуда... слышите... говорит ли обыкновенный человек таким голосом? Кто же это может быть другой, как не окаянный?

То был все еще несчастный бык, который, предчувствуя близкий конец, мычанием своим наводил ужас.

— Точно, Яго, — подхватил капитан, трясясь от ужаса. — Ни вы, ни я не будем призывать на помощь подобным образом.

— И если бы вы видели проклятого, — возразил Яго, — когда я ему всадил две пули в бок; если бы вы видели это чудовище, как оно билось! Семью Скорбями Богородицы! Кровь его была черна как деготь, и так крепко пахла серой, что Бендито думал, что жгут фитили в трюме.

— Пресвятая Дева, помилуй нас! — сказал добрый Массарео, завлеченный до крайности любопытством. — Но зачем же вы так долго медлили с объявлением нам этих подробностей?

Так как залп раздался в то же время, как излился вопрос капитана, то Яго сделал вид, будто не слыхал его, и продолжал с непоколебимым бесстыдством:

— Я еще вижу перед собой, капитан, этого разбойника в его красной одежде, с мертвыми головами, вышитыми серебром! Росту он... восьми футов и нескольких вершков; плечи... плечи у него широкие, как люгерная корма, и притом красная борода, красные волосы, огненные глаза, а зубы, то есть, клыки, как у кабана лесов Гальзарских! Что касается ног его, на них были раздвоенные копыта, как у моего барана Пелиеко!

Массарео восхвалял Бога, крестясь, что его волей они могли освободить страну от подобного изверга.

В эту минуту тартана с треском погрузилась в воду при радостных восклицаниях экипажа береговой стражи, и густота мрака, доселе по временам рассееваемая долгой канонадой, казалось, еще увеличилась: море было почти спокойно; только тихий ветерок веял с юга.

— Наконец, — вскричал капитан, — мы избавлены от него через предстательство Богородицы и неустрашимость Яго, которая может считаться истинным чудом! Но да будет воля Божья во всех делах наших. На колени, дети мои! Поблагодарим Небо за сие свидетельство его милосердия к верующим и гнева к проклятым.

— Аминь! — сказал экипаж, становясь на колени; и все хором воспели благодарственный молебен, что составило весьма приятную гармонию. Воздух был тяжел, ночь темна, и в двух шагах ничего нельзя было видеть.

По окончании первого стиха наступила тишина, глубокая тишина. Массарео начал один:

— Милосердный Бог, бдящий над своими чадами и защищающий их от Сатаны... — Он не мог продолжать более.

Он, Яго и весь экипаж остались окаменелыми на палубе, с устремленными, помертвевшими глазами и в ужасной неподвижности.

— По чести... я думаю...

Вы знаете, что море было весьма покойно, ночь мрачна... все было мрачно. И что же?

Обширный круг красного и яркого света, мгновенно зажегся над водой; море, отражая этот пылающий блеск, покатило огненные волны, воздух вспыхнул, и вершины утесов Toppe озарились багровым сиянием, как бы жестокий пожар охватил все поморье.

Это блестящее воздушное явление было пересечено вдоль и поперек длинными пламенными бороздами, которые сверкали тысячью искр, свертывались снопами или ниспадали дождем золота, лазури и света. То были мириады горящих метеоров, которые, шипя, выбрасывали частую и быструю молнию ослепительной белизны.

И посреди этого огненного озера виднелся Хитано с его тартаной!

То был сам Хитано, окруженный своими неграми, безобразные лица которых уподоблялись бронзовым маскам, раскаленным в огне.

Хитано находился на палубе своего судна, в черной одежде, в своем черном токе с белым пером, со сложенными накрест руками, и верхом на своей лошадке, покрытой богатым пурпурным чепраком, грива которой, переплетенная золотыми снурками, опускаясь вниз, потрясала бантиками из кристаллов и дорогих каменьев, которые были связаны серебряными лентами.

Возле окаянного, опершись на шею Искара, стоял Фазильо, одетый также в черное платье и державший в руке длинный вороненый карабин; за ним Бентек и его черные, выстроенные в две линии, безмолвно окружали пушки, и легкий беловатый дым, поднимавшийся на равных расстояниях, показывал, что фитили были зажжены и орудия заряжены.

Ничто на свете не могло быть поразительнее этого зрелища, имевшего вид сатанинского явления, ибо глубокая тишина в экипаже окаянного, его неподвижность, это черное судно со своими свернутыми парусами, со своими тщательно сложенными снастями, казавшееся в глазах испанцев, которые не знали, что Хитано имел две тартаны, выплывшим со дна бездны среди волн света и лучей пламени, в ту самую минуту как они полагали его погибшим навсегда; это спокойное и холодное выражение лица окаянного, чей взгляд имел в себе нечто сверхъестественное, все это должно было привести в ужас несчастного Массарео и его подчиненных, которые видели в этом пиротехническом приключении одно только торжество Сатаны.

Голос окаянного загремел, и весь экипаж люгера, стоявший на коленях и как бы околдованный этим чудным зрелищем, бросился ниц на палубу.

— Ну, что! — сказал Хитано. — Ну, что, храбрый береговой страж, ты видишь, что ни огонь, ни вода не берет меня, и что каждое твое ядро исправило одно из повреждений моего судна. Ради Сатаны! скажи, приятель, захочешь ли вперед преследовать Хитано, будешь ли верить еще, что такие жалкие твари, как ты и твой экипаж, могут остановить бег того, кто противится дыханиям бурь и воле твоего Бога?..

Никто из экипажа люгера не отважился отвечать на эту дерзкую выходку.

— Но, сверкающим зрачком Молоха! вы не хотите отвечать? Так пусть этот капитан, так искусно починивший мою тартану, пусть этот мужественный капитан встанет, или я разобью это суденышко. В этом даю вам честное слово! И уверяю вас, приятели, что вы не сыщите, подобно мне, на дне океана услужливых демонов с огненными крыльями, которые, выйдя из пропастей пылающей лавы, где они волнуются, возьмут ваш люгер на свои широкие спины, чтобы вынести его на поверхность волн! Ибо свет, который вы видите, друзья, есть не что иное, как отблеск от их крыльев, расширенных ими на минуту. Еще раз! Встань, капитан, или я открою по твоему судну такой огонь, которого ни святая вода, ни заклятия не погасят, клянусь тебе!