Жизнь во время войны - Шепард Люциус. Страница 18

– Я тебя вижу, – сказал он, отступая на несколько шагов. – Я тебя знаю.

– Тебе никто не желает зла. Все в порядке, Дэвид, – улыбнулась она.

Думала, он купится на эту улыбку – не на того напали. Улыбка прорвала ее лицо, как гнилое месиво прорывает бумажный пакет, неделю простоявший на помойке. Злорадная ухмылка дьявольской королевы сук. Она все и подстроила! Спелась с этой кошмарной жизнью у него в руке и теперь разыгрывает в голове ведьмины трюки.

– Я тебя вижу, – повторил он и споткнулся. Качнулся, схватился за воздух и побежал к городу, точно этот воздух его подгонял.

Папоротники хлестали по ногам, а ветки по лицу. Тропинку опутала паутина теней, комариный гул напоминал визг точильного круга. Минголла бежал, не соображая куда, натыкаясь на деревья, почти падая, хрипло дыша. Но в какой-то миг луна высветила на речном пригорке капоковое дерево. Дедушкино дерево. Волшебное белое дерево. Оно манило. Минголла остановился, хватая ртом воздух. Лунный свет остужал, поливал серебром, и Минголла понял, для чего здесь это дерево. Белый фонтан посреди темного леса сиял для него одного. Он сжал левую руку в кулак, и нечто закрутилось угрем, словно зная, что сейчас произойдет. Минголла всмотрелся в мистический зернистый узор коры, нашел точку пересечения. Собрался с духом. И влепил кулаком по стволу. Руку пронзила боль, ослепила, Минголла закричал. Но тут же ударил снова, ударил в третий раз. Крепко прижал руку к груди, убаюкивая боль. Кисть распухала на глазах, превращаясь в бессуставную лапу, какие рисуют в мультфильмах, но в ней больше ничего не шевелилось. Берега со всеми их тенями и шорохами больше не пугали, они стали простыми линиями света и темноты. Даже белизна дерева заметно увяла.

– Дэвид! – Голос Деборы довольно близко. Часть его сознания уговаривала подождать и посмотреть, не стала ли Дебора прежней, невинной и обыкновенной. Но Минголла не доверял ей, не доверял себе и, слегка поколебавшись, снова пустился бежать.

Поймав уходивший на западный берег паром, Минголла решил найти Джилби: хорошая доза Джилбиной злости вернет его на землю. Он сидел на носу в компании пятерых солдат, один блевал через борт, и Минголла, чтобы не лезть в разговоры, отвернулся и стал смотреть, как скользит мимо корпуса черная вода. Лунный свет серебрил верхушки невысоких волн, в их изогнутых проблесках словно отражалась изломанная кривая его жизни: сперва ребенок – живет от Рождества до Рождества, рисует картинки, собирает восторги, дорастает, не очень соображая, что к чему, до школы, секса, наркотиков, после перерастает их тоже, снова рисует, но в точке, где кривая должна уже наконец принять осмысленную форму, она вдруг резко обрывается, повисает в воздухе, и все становится внятным и объяснимым. Минголла понимал теперь, какой глупой была их игра в ритуалы. Подобно умирающему, что вцепляется в пузырек со святой водой, он хватался за магию, когда отказывала логика жизни. Теперь хрупкие звенья магии распались, и ничего больше Минголлу не держало: он летел сквозь темную зону войны – легкая добыча для любого ее монстра. Подняв голову, Минголла стал смотреть на западный берег. Он плыл к земле, что была черна, как крыло летучей мыши, и вся исписана таинствами фиолетового света. Сквозь радужный неоновый туман проступали силуэты крыш и пальм, между ними виднелись кроваво-красные, лимонные и индиговые дуги – огрызки светящихся чудовищ. Ветер нес крики и дикую музыку. Солдаты хохотали и ругались, парень блевал. Минголла прижался лбом к деревянным перилам – просто чтобы почувствовать что-то твердое.

У стойки в клубе Демонио сидела грудастая Джилбина шлюха и смотрела в свой стакан. Минголла пробрался к ней сквозь танцоров, духоту, шум и лавандовую завесу дыма. Когда он подошел поближе, шлюха нацепила профессиональную улыбку и ухватила его за промежность. Отведя ее руку, Минголла спросил, не видала ли она Джилби. Некоторое время девица смотрела на него дурным взглядом, потом лицо прояснилось.

– Ми-и-иннола? – проговорила она, а когда он кивнул в ответ, полезла в сумочку и вытащила сложенную бумажку.

– От Джи-и-илби. С тте-ббя пять дол-ларров.

Он протянул ей деньги и забрал бумажку. Это оказался христианский листок с чернильным изображением тощего, как жердь, и на кого-то обиженного Христа, надпись под ним начиналась словами: «Наступают последние дни». Перевернув листок, Минголла обнаружил записку. Джилби в своем репертуаре. Ни объяснений, ни сантиментов. Коротко:

Уплыл в Панаму. Хочешь, ищи в Ливингстоне Рэя Барроса. Он все устроит. Может, встретимся.

Дж.

До этой минуты Минголла полагал, что потихоньку приходит в себя, но дезертирство Джилби не умещалось в голове, а когда он попытался его как-то туда впихнуть, все папки и стопки его мыслей разлетелись в разные стороны. Не то чтобы он не понимал, что произошло. Понимал прекрасно – этого можно было ожидать. Подобно хитрой крысе, что засекла у выхода из норы крысоловку, Джилби прогрыз новую дыру и был таков. Беспокоили Минголлу пропавшие ориентиры. У них с Джилби и Бейлором была одна на всех триангулированная реальность, и в этой реальности они находили друг друга по внятной карте, на которой отображались служба, места и события. Теперь обоих не стало, и Минголла попал в тупик. Он вышел из клуба и побрел вслед за толпой. Таращился на крыши баров и на неоновых зверей. Гигантский синий петух, золотая черепаха, зеленый бык с огненными глазами. Величественные твари равнодушно наблюдали за его бесцельным шатанием. Стекая с вывесок, кровавые потоки света оставляли в воздухе пятна крикливой бледности, а на лицах – мучнистый оттенок. Минголла не понимал, как можно дышать бесцветной зернистой дрянью и не задыхаться. Это казалось столь же удивительным, сколь и бессмысленным. Все вокруг было поразительно, уникально и необъяснимо, даже самые простые вещи. Он поймал себя на том, что таращится на людей – шлюх, уличных мальчишек, патрульного, который с такой нежностью гладил радиатор своего джипа, словно тот был большой грязно-оливковой псиной, – и силится понять, что эти люди тут делают, какой смысл они имеют лично для него, и нет ли там подсказки, что поможет распутать клубок его существования. В конце концов он решил, что нуждается в тишине и спокойствии, а потому направился к авиабазе, рассчитывая на пустую койку в какой-нибудь казарме. Но, дойдя до развилки, от которой уходила дорога к недостроенному мосту, он вдруг подумал, что не хочет встречаться с караульными и дежурными офицерами, и свернул на эту дорогу. Густые, зудящие сверчками заросли превратили дорогу в узкую тропинку, в конце ее стояли деревянные козлы. Минголла перелез через них и начал восхождение по круто изогнутому склону, к точке чуть пониже серебристой плошки луны.

Несмотря на мусор, камни и обрывки картона, бетон в лунном свете был чист и ослепительно ярок, как будто в нем еще не застыли обрывки снежного света, и, поднявшись чуть выше, Минголла заметил – или ему показалось, – что мост дрожит под ногами, словно чувствительный белый нерв. Минголла шагал в звездную тьму, и одиночество разрасталось, огромное, как само творение. Тут было здорово и чертовски пусто, наверное, слишком пусто – хлопающие на ветру куски картона и писк комаров остались позади. Несколько минут спустя Минголла разглядел впереди неровный край. Дойдя до него, он осторожно сел и свесил ноги. Ветер выл в торчащей арматуре, хватал за лодыжки. Левая рука пульсировала и горела. Далеко внизу за черное поле восточного берега цеплялось многоцветное сияние, словно колония биолюминесцентных водорослей. Интересно, высоко ли здесь. Не особенно, решил Минголла. На ветру трепетала слабая музыка – неутомимый экстаз Сан-Франциско-де-Ютиклан, – и Минголле пришло в голову, что звезды мигают только потому, что сквозь них плывет тонкий дымок этого ритма.

Он думал, что делать. Ничего не придумывалось. Он рисовал себе Панаму и Джилби. Шлюхи, пьянство, драки. То же, что и в Гватемале. Потому Минголла и не хотел дезертировать. В Панаме тоже будет страшно; в Панаме – даже если перестанет трястись рука – появятся новые зловредные судороги; в Панаме он будет искать спасения в магии, ибо реальность слишком опасна, чтобы черпать из нее силу. И рано или поздно в Панаму доберется война. Дезертирство ничего не даст. Минголла смотрел на лунно-серебристые джунгли, и ему казалось, будто важная часть его существа вытекает через глаза, входит в поток ветра и мчится прочь от дымящихся кратеров Муравьиной Фермы, мимо территорий герильеро, мимо бесшовного стыка неба и горизонта, чтобы втянуться неодолимо в точку пространства, где опустошается жизненная энергия этого мира. Он и сам чувствовал себя опустошенным – холодным, медленным и безжизненным. Мозг разучился думать и лишь фиксировал ощущения. Ветер нес аромат зелени, и от него расширялись ноздри. Вокруг оборачивалась темнота неба, а звезды стали золотыми булавками чувств. Минголла не спал, но что-то в нем уснуло.