Секта эгоистов - Шмитт Эрик-Эмманюэль. Страница 14

Я позвонил немедленно. Молодой мужской голос, записанный на автоответчике, посоветовал мне позвонить по другому номеру, рабочему. На работе — если я правильно понял, это был спортивный клуб — мне пришлось записаться на прием к Жан-Лу де Лангеннеру. Записавшись на следующее утро, я отправился на вокзал…

Спортивный клуб «Жизнеутверждающий» занимал целое здание в центре города. Не найти его было невозможно, ибо снабженные стрелками указатели с силуэтами бегунов, боксеров и метателей ядра занимали все соседние тротуары. Я вошел. Лакированные завитки на стенах, зеленый нейлоновый ковролин, голубого цвета потолок, растения из блестящего пластика — все здесь должно было напоминать природу. У девушек и юношей из обслуживающего персонала были трагические лица, которые встречаются на гигантских рекламных щитах больших городов: здоровые, открытые, загорелые, улыбающиеся, прославляющие тоскливое представление о счастье, согласно которому тело — это все, а старость — худший из кошмаров.

По дороге к кабинету директора меня провели через залы, где накачивали мускулатуру. Все эти орудия пыток, все это тяжеленное железо, почти не оставляющее места для втиснутого туда на муку потного тела, могли бы, по моим представлениям, обладать некой извращенной прелестью, изгоняя демонов плоти. Но все было не так. Блестящий никель был здесь королем, а подушки из кожзаменителя — его подданными. Характер места накладывал свой отпечаток и на посетителей: женщины или, по крайней мере, те, что так назывались, сухие, костлявые, безгрудые и беззадые, с бурой дубленой кожей, какая бывает у старых морских волков, в отличие от которых эти явно немало заплатили за свою в кабинетах искусственного загара, носили натянутые на голое тело — не вызывавшее ни малейшего вожделения именно потому, что было таким спортивным, — яркие флюоресцентные комбинезоны, похожие на предостерегающие панно, которые обычно устанавливают там, где идут строительные работы или произошла автомобильная авария. Что касается мужчин, то вся их мужественность, казалось, была курьезным образом загнана в пару непомерно развитых грудей, обладатели которых, словно оправдываясь, носили свободно болтающимся в шортах или спортивных штанах то, что определяло их принадлежность к сильному полу; в остальном они выглядели надутыми, уж не знаю чем: тренировками ли, глупостью или спесью, и лишь запястья и лодыжки оставались единственными частями тела, которые, к несчастью, никаким способом нельзя было раздуть, словно суфле. Все это дышало счастливой вульгарностью дурака, убежденного в своей правоте.

Мне пришлось подождать в директорском кабинете, одна из прозрачных стен которого выходила как раз в спортивный зал, что дало мне возможность продолжить свои наблюдения.

Появился Жан-Лу де Лангеннер. Это был тридцатипятилетний человек, слишком улыбчивый, слишком мужественный и слишком самоуверенный; он слишком сильно пожал мне руку, пригласил сесть, а сам слишком легким прыжком уселся на директорский письменный стол.

Я представился. Покончив с малозначительными подробностями, вроде моего имени и того обстоятельства, что я приехал из Парижа, я попытался изложить ему цель своего посещения. Я прибыл не для того, чтобы записаться в его великолепный клуб, а чтобы задать ему несколько вопросов, поскольку занимаюсь изысканиями в области философии…

— Ага! Философ!.. — Он произнес это с тем же выражением, с каким расист произносит слово «негр». Смутно сознавая некоторую неловкость, он тотчас поправился: — А ведь я очень люблю философию. — И он устремил на меня совершенно пустой взгляд, который явно считал глубокомысленным.

Зрелище было настолько жалким, что я лишь по доброте душевной не поинтересовался, кто его любимые философские авторы, ибо едва ли возможно было отнести к философской литературе счета за газ, электричество и технический осмотр автомобиля, каковыми наверняка ограничивался круг чтения этого господина.

Желая меня подбодрить, он пошел еще дальше:

— Я и не знал, что в философии бывают изыскатели… И на государственной зарплате… Только что там искать, если вы философ? Ученые там, доктора… это я понимаю, а вот философы что ищут?

Вместо прямого ответа на вопрос я воспользовался им, чтобы перевести разговор на Гаспара Лангенхаэрта, поскольку, заявил я, мне поручено написать его официальную биографию.

— Он был одним из ваших предков и, между нами говоря, первоклассным мыслителем! Гаспар Лангенхаэрт — вам ведь знакомо это имя? Его родителям после отмены Нантского эдикта пришлось бежать в Голландию, где они слегка изменили свою фамилию — «Лангеннер»…

— Это когда было?

— В конце семнадцатого века.

Он тупо смотрел на меня, разинув рот.

— Такие старые дела…

Явно нервничая, он взял со стола миниатюрный мяч для игры в регби. Я почувствовал, что и здесь меня постигает неудача.

— Вы не помните, вам никогда не приходилось о нем слышать?

— Нет. Никогда.

— Но, может быть, у вас в семье кто-нибудь хранит старые бумаги? Ваш фамильный замок еще существует? Видите ли, где-нибудь на чердаке или в библиотеке исследователь иной раз находит то, что никогда не занимало домочадцев, но представляет интерес для науки.

— Да нет, я все сжег, когда продал дом, чтобы там могли проложить автотрассу. Это Бизанская дорога, вы наверняка там проезжали, когда ехали сюда. Не всегда делаешь то, что хочешь. Хотя, если хотите знать, они поступили честно. На эти деньги я и сумел купить место и открыть клуб. И дела, знаете ли, идут неплохо.

Я чувствовал, как мои надежды улетучиваются, словно дым. Между тем мой гуманоид глядел на меня с улыбкой.

— И… у вас ничего не осталось?

— Абсолютно. Я все выкинул, не имело смысла даже старьевщика звать. Мне, знаете ли, все это старье… Ну куда бы я все это дел, я вас спрашиваю?

— А книги, картины?

— Я позвал одного приятеля, он сказал, что это все старая мазня. А книги все были попорчены сыростью, их сожгли вместе с прочей рухлядью.

— И никто из родственников не захотел…

— Я единственный в семье.

Он смотрел на меня, не понимая, отчего я так расстраиваюсь. Он даже проникся ко мне симпатией:

— Ну и чего там предок нафилософствовал? Надо же, вот бы не подумал, что у нас в семье водились философы. Про что он писал-то?

— Про то, что материи не существует и что тело бесплотно. Он полагал, что он один во всем мире, что он творец всего. Ведь все мы иногда так думаем, правда?

Он долго смотрел на меня во все глаза, не отвечая. Мне казалось, что я вижу сквозь него, что он прозрачен. Потом он предложил что-нибудь выпить. Сказать нам друг другу было нечего.

Прежде чем откланяться, я поблагодарил его. Он с облегчением проводил меня к выходу и, желая быть любезным, заговорил на единственную тему, доставлявшую ему удовольствие:

— Как вы находите наш клуб?

— Впечатляет, — ответил я угрюмо.

— Занимаетесь?

Тут уж настал мой черед удивиться:

— Занимаюсь? Чем?

— Ну, не знаю, спортом каким-нибудь, физическими упражнениями! Это и для здоровья хорошо, и — для настроения, да и для головы, похоже, тоже неплохо. У нас тут есть один инженер, так он стал просто другим человеком. Вы вот интеллектуал, вам бы следовало позаниматься, пришли бы в форму, и забот меньше стало бы. Я, с тех пор как занимаюсь, вообще забот не знаю. Земля и небо. Постоянно в форме.

— В форме для чего?

— Ну, для этого… Не знаю… Ну чтобы быть в форме, и все! Жизнь есть жизнь, верно? — И он дружески хлопнул меня по спине.

Разбитый, разочарованный, павший духом, анахроничный в своей летней одежде под толстым зимним пальто, я проторчал еще двое суток в дождливом городе Шербуре. Я захаживал в заведение под названием «Свалка», неподалеку от порта, и там две-три девицы, вяло занимавшиеся своим древним ремеслом, давали мне почувствовать, по обоюдному отсутствию всякого энтузиазма, до какой степени я устал. Меня словно больше не было на свете.